 20.03.2009 - Онтологическая природа причинности1. Следствие как скрытое продолжение причины Закономерность касается либо сосуществования явлений ("явление А всегда бывает совместно с В или одновременно с ним"), либо же последовательности их возникновения ("явление А возникает непосредственно после явления В или вслед за ним"). Эту последнюю закономерность мы выделяем в качестве особого отношения – причинной связи, и придаем ей обычно особо важное значение. С эмпирической точки зрения право на такое выделение не обосновано. Закономерность сосуществования и закономерность последовательности эмпирически имеет одинаковый смысл постоянства некоторой совместности 2-х явлений. И эмпирическая теория знания так и понимает причинность, как простую закономерность последовательности 2-х явлений. Однако, в причинной связи мы ищем какой-то иной, более глубокой, интимной и прочной связи. Мы представляем себе это отношение так, что одно явление "порождает", "создает" другое, или что это второе "вытекает" или "следует" из первого. Какое мы имеем право на такое допущение, и в чем его истинный смысл? Дэвид Юм показал, что чисто опытное наблюдение само [по себе] не обнаруживает такой внутренней связи причинения, порождения и т. п.. Этим, однако, еще не доказана несостоятельность убеждения во внутреннем характере причинной связи, так как опыт вообще дает нам лишь сырой материал знания, подлежащий логической обработке. Когда мы встречаем какую-нибудь связь явлений, при которой вслед за А всегда бывает В, мы спрашиваем: почему это так? Усмотрение внутренней связи между А и В должно идти, очевидно, в направлении уяснения следствия как продолжения причины – уяснения В как продолжения А, – только тогда понятно, что В действительно вытекает из А. Ряд мыслителей XIX века, возобновляя ход мыслей, идущий еще из античной философии и практически действующий в некоторых влиятельных учениях современного естествознания, понимает причинную связь как скрытое тождество причины и следствия (шотландский философ сэр Уильям Гамильтон, Спенсер, немецкий философ Риль). Если мы, напр., говорим, что теплота есть причина движения (напр., теплота воды, переходящей в пар, есть причина движения паровой машины), то это соотношение объяснено, если мы напр., уясним себе, что сама теплота есть не что иное, как движение (молекулярное), ибо тогда следствие есть именно продолжение – в иной форме – сущности причины. Это понимание причинности лежит в основе учений о сохранении материи и сохранении энергии в процессах природы, причем связь разнородных качеств и состояний обнаруживается как связь различных внешних форм обнаружения единого неизменного начала (материи или энергии). Из этих учений, по крайней мере, первое было в принципе хорошо известно уже древнейшим школам греческой философии, и лежит уже в основе монизма милетских натурфилософов (все вещи – проявления единой материи – воды, или воздуха и т. п.). В философской поэме римского философа-эпикурейца "О природе вещей" (I в. до Р. Хр.) учение Демокрита о безусловной и всеобщей причинной обусловленности всех вещей прямо выводится из неизменности материальной субстанции вещей. Мы видим, что идея причинности еще теснее связана с идеей субстанциальности, чем общая идея закономерности; причинная связь есть реальное обнаружение той неизменности в изменении, которую мы имеем в виду, когда мыслим субстанцию. Мы должны, однако, додумать до конца эту теорию. Поскольку связь между причиной и следствием мыслится как строго логическое тождество, эта теория не объясняет, а уничтожает самый объект объяснения. Ибо тогда не остается места для различия между двумя явлениями А и В, вне которого, очевидно, немыслима и причинная связь между ними. В строгом смысле слова А тождественно только самому себе и никогда не может быть тождественно В. Если же мы скажем, что различие между А и В несущественно, и что мы обнаруживаем, несмотря на это различие, тождественность какого-либо С, лежащего в основе или образующего сущность обоих, то тогда мы заменяем одну загадку другой, логически не отличающейся от нее. Ибо тогда остается необъясненным, почему единая сущность С не является нам единой, а проявляется в совершенно различных содержаниях А и В. Ибо всякая "сущность", как мы знаем, должна быть понята так, чтобы из нее были объяснены ее проявления, которые мы не вправе отвергать или игнорировать. Существо этой теории достигает своей цели и освобождается от противоречий, когда мы причинную связь поймем не как строгое или совершенное логическое тождество, а как единство в различии, как последовательное саморазвитие единого, но не неподвижного начала. Если мы тождественную субстанцию бытия постигнем не как мертвую неподвижность единого готового содержания, а как тождество или неизменность самого начала творчества или как единство живое, утверждающее себя в многообразии своих проявлений, то мы без противоречий объясним внутреннюю природу причинной связи. 2. Причина как творчество Идея причинности есть сердцевина метафизики, основное и определяющее понятие. Прежде всего, при анализе причинности надо всегда отделять самое понятие причинности и связанный с этим «закон» причинности (по формуле: «всякое явление имеет свою причину») – от принципа причинности, который связан с идеей «закономерности», т. е. повторяемости причинных соотношений (это последнее отвергается всем учением об «индивидуальной», т. е. не повторяющейся причинной связи, что многие относят ко всей области исторического бытия). Говоря о «законе причинности», мы должны тут же ввести понятие «самопричинности», относя это к Абсолюту, существующему a se и ничем не обусловленному. Это понятие «самопричинности» может быть относимо, однако, не только к Абсолюту, в коем по существу нет причинной подчиненности ничему,– но отчасти и к тварному бытию, в частности к человеку, которому в известной мере присущ дар свободы, т. е. относительной независимости ни от чего, способности «от себя» начинать те или иные акты. Это, конечно, лишь относительная самопричинность, но ее бесспорная реальность (в человеке) ограничивает закон причинности (детерминацию). Но, принимая эти 2 ограничения (абсолютной и относительной самопричинности), мы должны признать фундаментальное значение закона причинности для понимания бытия. Механическое истолкование природы не только должно было быть подвергнуто ограничению, внесенному развитием биологии, но в самое понятие причинности развитие науки внесло очень существенное изменение – идею творческой причинности. При механическом причинном объяснении фактов признается, как нечто само собою разумеющееся, что causa adequat effectum (причина равна следствию, [= причина есть основание]), т. е. в следствии нет ничего «сверх» того, что есть в причине, т. е. нет никакого прироста в бытии. Между тем в биосфере на каждом шагу мы констатируем в «следствии» прирост сравнительно с тем, что было в причине. Классическим примером можно считать деление клетки, при котором из одной клетки возникают 2 новые, что ведет уже к дальнейшим процессам в каждой. Учение о творческой причинности, столь существенное для всей биосферы, освобождает от ошибок, присущих механическому пониманию причинности. Причинность движет развитие, т. е. обогащает бытие, вносит в бытие то, чего до этого не было. Это, между прочим, вскрывает перед нами истинный смысл понятия причинности – причинность означает созидание: причина созидает», творит то, что мы находим в следствии. Иначе говоря, причинность состоит не в том, что после a возникает b – такое чисто феноменалистическое понимание причинности, сводящее самую сущность причинных соотношений к тому, что за причиной просто идет следствие, не может быть удержано. Причинность выражает тайну не движения в бытии, а тайну творчества, тайну появления новых и новых явлений. При изучении причинных соотношений мы можем устанавливать “законы” причинности, – и на этом пути перед нами предстают «и соотношения» между вещами, между событиями. Изучение причинных соотношений, как таковых, постепенно как бы отодвигает то, что дело ведь идет о вещах, о материальных явлениях. Венцом изучения причинных соотношений является установление причинных «уравнений», в которых выступает, так сказать, идеальный скелет_ в событиях. Это все законно, несет с собой огромные выгоды в метаматизировании бытия – и не случайно Кант считал, что всякая наука тем более научна, чем более она охватывается математическими соотношениями. Но именно на этом пути все сильнее в научном изучении бытия выступает упомянутое уже «развеществление» бытия. Наука, устанавливающая причинные соотношения и тем овладевающая движением в бытии, все больше как бы уклоняется от реальной плоти бытия. Тут присоединяется еще одно обстоятельство – все более строгое различение, а затем и раздвижение энергической стороны в бытии и материальной стороны. Не раз было отмечено в истории знания, что это раздвижение силы и материи переносит центр тяжести именно на силу, а материя как бы отстраняется. Это есть то, что один остроумный мыслитель (Leibmann) справедливо назвал «окказионализмом» естествознания, напоминая этим ту метафизическую систему (особенно ярко представленную французским философом Мальбраншем), в которой всякая действенность относится к Богу, в мире же есть только «поводы» для действий Бога. Это в сущности уже не только до конца доведенное «развеществление» бытия, но и настоящий акосмизм. Мир в таком понимании не «обладает» своим бытием; такое чисто докетическое восприятие бытия уже совершенно отходит от реалистического понимания его. 3. (Зеньковский) Все эти зигзаги в развитии знания, как оно слагалось в истории, имеют свои глубокие корни в том учении о двойной причинности, учении, которое различает causa prima (что в обычной христианской интерпретации – с полной ясностью у Фомы Аквината – есть Бог) и causa secunda. Правильное само по себе учение (Платона), что причина каждого явления не только в том, что ему предшествует, но и в том, что находится за пределами данного явления, вовсе не заключает в себе основания для всецелого трансцендирования того, что стоит вне самих явлений. Однако если эту causa prima относить к Богу (например, в формуле Аквината: «Causa secunda non agit in causatum suum nisi virtute causa primae» или по другой формуле: «Effectus causae secundae reducitur in causam primam»), то мы на пороге чисто феноменалистического понимания причинности; такой докетизм в понимании причинности, по которому реальная связь находится не в явлениях, а в том, что стоит позади явлений, ведет действительно к акосмизму, а затем к признанию Бога субстанцией мира, что уже в принципе не соединимо с доктриной творения. Чрезвычайно ценно в этом вопросе то, на чем настаивал в свое время Николай Кузанский, а потом Лейбниц, – в утверждении нерасторжимой связи субстанциональной и эмпирической сферы. В отношении идеи причинности сделал надлежащие выводы тонкий немецкий мыслитель Лотце, который принимает учение о двойной причинности, но уже в пределах космоса, чем решительно отвергается отожествление causa prima и Абсолюта. Causa prima, которая действует в отдельных связях вещей, есть мир как целое, а не Бог: Бог, создавший мир, сообщил миру силы действования, – и мир, как живое целое, как бытие в его единстве, и стоит «позади» отдельных причинных соотношений. Этим, конечно, не исключается и действие Бога в мире, но это действие Бога покоится не на отсутствии субстанциональной основы в самом мире – действие Бога в мире есть как бы особый тип «причинности», а в тварном бытии есть эмпирическая сфера, живая, действенная, не докетическая, но есть и мировое целое, обнимающее все конечное, отдельное в мире и сообщающее всему отдельному, всякой causa secunda мощь causae primae. Субстанциональная основа мира имманентна самому миру – и именно она есть causa prima в отношении к отдельным причинным соотношениям (causa secunda). В учениях западного богословия, поскольку оно, принимая учение о двойной причинности, относит causa prima к Богу, со всей ясностью выступает то, что идея творения становится номинальной, что существенное различие Бога и мира в одном направлении ведет к окказионализму и акосмизму, а в другом (в том, которое сохраняет за миром его активность) отделяет мир от Бога, замыкает мир в замкнутое целое с его всецело имманентной причинностью. На всем этом мы еще и еще раз убеждаемся в фундаментальном значении идеи творения для построения основ христианской метафизики. 4. (Соловьев) Соловьев. … термины механическая причинность и творческая причинность ничего загадочного в себе не заключают, а представляют лишь пример того, что на школьном языке называется contradictio in adjecto». Причиною вообще называется то, что достаточно для произведения, а следовательно, и для объяснения данного факта или явления. Механизмом (в отличие от организма и от духовного взаимодействия) называется отношение соединенных между собою вещей и процессов, как внешних и чуждых друг другу, т. е. отношение недостаточное для произведения и, следовательно, объяснения их данного определенного соединения. Если, например, предположить, что мир состоит из отдельных внешних друг другу атомов или вообще материальных субстанций, это само по себе достаточно для объяснения того факта, что эти безразличные друг другу субстанции соединены между собою определенным образом, как частицы одного целого (Прим. Я беру понятие механического отношения в самом общем и широком его смысле. «Механическая причинность», допускаемая автором, есть нечто другое, но как будет показано впоследствии при разборе его рассуждений об этом предмете, невозможность соединить эти два понятия во всей своей силе остается.). Так как эти частицы ничем внутренне между собою не связанные, могли бы сами по себе находиться в неопределенном множестве различных соединений между собою, то действительное их соединение с механической точки зрения должно быть признано беспричинным и для объяснения его необходимо допустить какую-нибудь внешнюю силу или деятельное основание для произведения именно этого определенного сочетания внешних вещей в это определенное цельное и устойчивое мироздание. Поэтому родоначальник популярного ныне механического миросозерцания, Декарт, признавший весь внешний мир, не исключая и животных за механическую совокупность протяженных и движущихся тел, счел необходимым приставить к этому механизму и Механика в виде абсолютной или бесконечной Субстанции, по своим соображениям устроившей и пустившей в ход ее машину. Механический деизм Декарта несостоятелен во многих отношениях, но, во всяком случае, он не основан на прямом логическом противоречии, как воззрение позднейших приверженцев механического мировоззрения, которые для простоты дела устранили Механика и признали мир за машину, которая сама себя изобрела и устроила; отчего, конечно, взгляд выиграл в единстве, но потерял всякий смысл. Внешняя механическая сила вещей несомненно существует, но лишь в области следствий (эффектов), а не в области причин. Поэтому люди, не допускающие никакой другой связи между вещами, кроме механической и вместе с тем боящиеся вмешивать их в дело Декартовского механика, должны присоединиться к положению Ог. Конта и перестать говорить вообще о какой бы то ни было причинности, хотя, конечно, это воздержание как и всякое другое, легче провозглашается в принципе, нежели выполняется на деле. Как бы то ни было, механическая связь не может быть причиной душевных явлений помимо свойства этих последних, главным образом по свойству самого механического отношения, которое всегда есть следствие, предполагающее за своими пределами причину другого рода; ибо, как недавно заметил один философ, «где же мы находим автоматические механизмы, которые не были кем-нибудь и зачем-нибудь сделаны». … Если бы под творчеством автор разумел собственное участие субъекта в совершающихся посредством его действий или то изменение во внутреннем его состоянии, которым с его стороны обусловлено данное действие или движение, то мы, конечно, не стали бы оспаривать существования такой связи и заметили бы только, что рассматриваемому в этом отношении субъекту подобает еще с древних времен установленное название причины производящей – или движущего начала (causa efficiens). Но, к сожалению, ошибка автора не ограничивается одной терминологией. Если бы дело шло только о признании субъекта за производящую причину его действий, то причем же был бы вопрос о свободе воли и детерминизме? Ведь всякий философский (а также и богословский) детерминизм (за исключением чисто механического мировоззрения, которое нелепо само по себе, независимо от свободы воли) – всякий настоящий детерминизм признает субъект производящею причиною его действий и вопрос только в том, определяется ли он сам при этом произведении чем-нибудь или нет? Если определяется, то этим определяющим фактором также по праву принадлежит значение и название причин и только в соединении с ним, а не сам по себе субъект может быть назван причиною своего действия, ибо без них он не есть достаточная причина этих действий, – причина же недостаточная, взятая отдельно от того, что ее восполняет или делает достаточною, не есть действительная причина, а только отвлеченно мыслимый элемент возможных причин. Если же производящий действие субъект ничем не определяется к произведению именно этого действия, то значит оно по отношению к нему беспричинно, ибо общая способность субъекта производить действие есть лишь возможная причина неопределенного множества различных действий, а не действительная причина этого определенного акта. Следовательно, если ограничиться только этою способностью субъекта как производящей причины, то все наши действия окажутся имеющими лишь возможную или недостаточную причину, что нелепо. Как убежищем от этой нелепости автор и пользуется такими терминами, как самоопределение и творчество. Но такое убежище совсем ненадежно, ибо эти термины не устраивают, а только отодвигают роковой вопрос. Самоопределение значит только определение самого себя. Но если я сам себя определяю в данный момент к данному действию, то спрашивается, делаю ли я это с достаточным основанием или же без такового. В первом случае понятие самоопределения сводится к понятию производящей причины, которая для своей действительности требует соединения с другими причинами и тогда уже действует с необходимостью, что именно не желательно автору; во втором же случае, если мое самоопределение осуществляется по отношению к данному действию без достаточного основания, то оно совпадает с беспричинностью или liberum arbitrium indifferentiae – чего автор также хотел бы избежать. То же самое должно сказать и о творчестве, поскольку оно разумеется Л. М. Лопатиным как синоним самоопределения. Оба эти термина никак не могут удержать предназначенного им со стороны автора срединного места между беспричинностью и причинностью необходимою. Если не только употреблять их как слова, но и анализировать как понятия, то они непременно переходят на ту или другую стороны – или в хаос мнимой беспричинности, или в космос настоящих, т. е. необходимых причин. Слово творчество, по-видимому, внушено автору богословским положением о творении из ничего. Но, во-первых, нельзя даже в предполагаемых интересах нравственной личности переносить на частные и относительные субъекты то, что свойственно субъекту абсолютному и универсальному (quod licet jovi non licet bovi – что дозволено Юпитеру, то недозволено быку), а также homini non licet nisi juxta morum; а во-вторых, и теологи, признавая материальною причиною творческого акта ничто, а производящею – волю Божию, не исключают этим причины формальной или образующей в разуме Божьем и причины конечной или цели – любви или благости Божьей, т. е. в определениях не произвольных, а необходимо присущих самому божественному естеству. Что же касается до творчества в пределах нашей действительности, то оно имеет здесь очень важное и совершенно определенное значение, но никак не в смысле причинности. Автор справедливо противополагает творчество механизму и только напрасно рассматривает их с такой точки зрения, которая к ним неприложима и превращает их в абсурд. Творчество и механизм суть действительно прямые противоположности в одном и том же порядке бытия, именно в порядке следствий, а никак не в порядке причин. Творчество есть реализация или воплощение идеи в материи, механизм есть относительная реализация идеи посредством материи; и то и другое предполагает реализующие и реализуемые начала или причины; ни то ни другое не может быть достаточною причиною своей реализации. Сам автор, вопреки своим настойчивым утверждениям, конечно, не нашел бы нисколько странным или нелепым, если бы кто-нибудь написал трактат о причинах творчества; между тем, если бы он был прав и творчество было само не только причинностью, но даже единственною настоящею причинностью, то упомянутое сочетание слов и задача, им выражаемая, были бы безусловным абсурдом. Опубликовано на сайте: http://intencia.ru Прямая ссылка: http://intencia.ru/index.php?name=FAQ&op=view&id=37 |