 27.03.2009 - Идея познаваемости мира и научный метод: принцип эмпиричности1. Антитеза эмпиризма и рационализма как выражение проблемы научного метода2. «Генетический тезис» эмпиризма и принцип эмпиричности. Идея научного эксперимента 3. Принцип эмпиричности в структуре научного метода: мировоззренческий, нормативный и инструментальный аспекты 1. Антитеза эмпиризма и рационализма как выражение проблемы научного метода Возникновение антитезы эмпиризма и рационализма может рассматриваться как характерная особенность философии Нового времени. Антитеза эмпиризма и рационализма выражала поляризацию философских воззрений по проблеме самого содержания идеи познаваемости мира, скрывала за собой своеобразную антиномичность, дуализм или дополнительность, присущие этому содержанию. В своем изложении мы исходим из ограничения антитезы рамками гносеологии, т. е. имеем в виду противопоставление эмпиризма и рационализма в «узком смысле» '. Однако даже и при таком ограничении возможны разночтения в толковании рассматриваемой антитезы. По мнению В. С. Швырева, противопоставление двух гносеологических направлений Нового времени как эмпиризма и рационализма является неточным: рационализм, вообще говоря, должен противопоставляться не эмпиризму, а сенсуализму, в то время как эмпиризм должен противопоставляться не рационализму, а априоризму[2]. На неоднозначность содержания антитезы эмпиризма и рационализма указывает Л. Б. Баженов. С целью уточнения ретроспективного смысла антиномии эмпиризма и рационализма Л. Б. Баженов предложил как в классическом эмпиризме, так и в классическом рационализме различать генетический и методологический тезисы[3]. Под генетическим эмпиризмом Л. Б. Баженов понимает тезис «опыт — единственный источник знаний», под методологическим эмпиризмом—доктрину, отрицающую конструктивную, творческую роль разума (мышления) в познании, т. е. тезис о чисто служебной роли мышления как средства пассивной регистрации, комбинирования и систематизации опытных данных. Однако методологический эмпиризм встречал непреодолимые трудности при попытке обосновать абстрактное и прежде всего математическое знание, что и служило отправным пунктом рационализма. Тезис генетического рационализма, согласно Л. Б. Баженову, может рассматриваться как утверждение о фундаментальном значении разума как источника познания: разум является независимым от опыта и притом важнейшим источником наших знаний. Тем самым генетический рационализм отвергал тезис генетического эмпиризма. Ме-дотологический рационализм может рассматриваться как утверждение об особой (творческой, конструктивной) роли разума в познании и противостоит тезису методологического эмпиризма. Представители как классического рационализма, так и классического эмпиризма не осознавали различия генетического и методологического тезисов своих концепций. С точки зрения диалектико-материалистической теории познания, нет необходимой связи между генетическим и методологическим тезисами эмпиризма (и соответственно рационализма), в эмпиризме истинным является генетический тезис и ложным — методологический, в рационализме, напротив, истинным является методологический тезис и ложным — генетический [4]. Неоднозначность интерпретации антитезы эмпиризма и рационализма можно объяснить тем, что эта антитеза скрывает за собой альтернативный подход к решению ряда различных проблем общегносеологического и методологического характера. Рассматриваемая в плане гносеологической проблематики, антитеза эмпиризма и рационализма представляла альтернативные подходы, во-первых, к вопросу об источнике наших знаний и, во-вторых, к вопросу о логическом обосновании научного знания (или к вопросу о «логической природе всеобщности и необходимости» научного знания») [5]. Эмпиризм при решении этих вопросов выдвигал на первый план ощущения, чувственный опыт, считая их единственным источником знания (сенсуализм) и основным (решающим) средством его обоснования. Рационализм, напротив, подчеркивал решающую роль разума, интеллекта и как источника знания (априоризм), и как средства его обоснования, ссылаясь, в частности, на то, что опыт никогда не в состоянии обосновать всеобщность и необходимость научного знания. Многие исследователи отмечают, что именно второй вопрос, т. е. проблема обоснования научного знания, был центральным пунктом гносеологической конфронтации эмпиризма и рационализма. По мнению В. С. Швырева, эмпирическая и рационалистическая концепции познания различаются своей интерпретацией «безусловно достоверных оснований научного знания»: рационализм рассматривал эти безусловно достоверные основания научного знания как истины «интеллектуальной интуиции» или «истины разума», эмпиризм трактовал их как «истины, получаемые из опыта» [6]. Эмпиризм и рационализм одинаково ошибались, полагая, что безусловно достоверные основания научного знания могут быть раз и навсегда найдены в форме некоторых абсолютно достоверных знаний. Однако оба направления философской мысли исходили не только из твердого убеждения в существовании и возможности отыскания достоверного, внедискуссионного знания, но и в существовании и возможности отыскания некоторых общих и внедис-куссионных критериев и стандартов достоверного знания. При этом, разумеется, предполагалось, что ни схоластика, ни теология таких критериев не дали и не могли дать. Сам факт возникновения антиномии эмпиризма и рационализма означал, что в научном и философском мышлении было осознано важнейшее условие достижения объективно истинного знания: необходимость и возможность рациональной оценки, рационального обоснования знания, проверки его на истинность, необходимость и возможность наличия рациональных (доступных логическому анализу, обсуждению, критике и совершенствованию) критериев и стандартов достоверности знания. В этом смысле эмпиризм и рационализм были в равной мере направлены как против скептицизма и софистики, так и против мистики, теологии и авторитарно-догматического мышления, в одинаковой мере исходили из идеи познаваемости мира. Факт возникновения антиномии эмпиризма и рационализма обнаруживал и выражал существенный аспект идеи познаваемости мира: познаваемость мира предполагает необходимость и возможность существования и отыскания рациональных средств, приемов отделения истинного знания от неистинного, необходимость и возможность установления критериев и стандартов объективно истинного и достоверного знания, достоверных принципов обоснования научного знания. Антиномия эмпиризма и рационализма явилась формой осознания неотъемлемой черты научного типа мышления: необходимости и возможности непрерывного «самоконтроля», самооценки и самопроверки, непрерывного сопоставления результатов познавательной деятельности с определенными, нормами, стандартами, критериями («предписаниями») и непрерывной корректировки, уточнения и критики этих результатов с целью достижения наиболее полного соответствия идеалам объективно истинного и достоверного знания. Тем самым возникновение антитезы эмпиризма и рационализма означало осознание принципиальной грани между научным типом мышления, научным методом, как он формировался в XVII—XVIII вв., и другими формами и типами общественного сознания и мышления — обыденным сознанием, схоластикой и теологией, «мистическим озарением», спекулятивной натурфилософией и метафизикой. Хотя каждая из этих форм сознания в какой-то мере также включает моменты самоконтроля, самоотчета, критики и т. д., однако только научное мышление выдвигает эти моменты з качестве самодовлеющих и фундаментальных аспектов познавательного процесса, объединяет их в целостную систему научного метода, ориентированную на поиск объективно истинного знания. Таким образом, в конфронтации эмпиризма и рационализма общегносеологическая проблема источника наших знаний и его обоснования естественно смыкалась с проблемой научного метода. Эта вторая проблема очень четко просматривается в самых истоках антитезы эмпиризма и рационализма, а именно в философских системах Ф. Бэкона и Р. Декарта. Сопоставление этих учений обнаруживает— при всем их различии — то общее, что объединяло их и выражало общее умонастроение науки и философии Нового времени: оба учения в качестве исходной и важнейшей проблемы философии рассматривают проблему научного метода, метода построения и развития науки. И философия Бэкона, и философия Декарта выступают как своеобразный апофеоз научного метода[7]. Что же означала столь решительная и настойчивая постановка проблемы научного метода, чем она была обусловлена? Иногда утверждают, что философия должна была выработать новый метод, чтобы открыть пути развития науки Нового времени. Это верно, но только отчасти, ибо философия не произвольно создавала («придумывала») новый метод, но, скорее, переводила в сферу рефлексии, осмысления, теоретического выражения тот метод, который более-менее стихийно, бессознательно складывался в процессе становления опытно-математического естествознания Нового времени. Важнейшая роль философии при этом заключалась не столько в том, чтобы, как это полагали Бэкон и Декарт, предложить единственно правильный, исчерпывающий и всегда применимый набор правил или предписаний, представляющих научный метод и дающих возможность для каждого индивида совершать успешные научные открытия (постановка такой задачи оказалась вообще неправомерной), сколько в том, что благодаря философии было выделено (вычленено), осознано, превращено в категорию научного мышления само понятие научного метода как особого феномена, неотделимого от научного познания и являющегося его необходимым условием и предпосылкой. В античности были заложены основы научно-теоретического понимания мира и тем самым были сформированы некоторые существенные элементы научного метода. В учениях Сократа, Платона и Аристотеля уже обнаруживается тенденция рефлексии над методом теоретического познания, его отдельными элементами, осознается роль адекватного метода в процессе поиска истины, однако это только тенденция, только первые шаги. В общем и целом античность, как и средневековая философия, не смогли подняться до осмысления фундаментального значения метода как целостной системы установок (предписаний, норм, идеалов), органически связанных с самой сущностью научного познания и требующих непрерывной рефлексии, анализа, контроля над ходом познания и его результатами. То, что понятие науки органически связано с понятием научного метода, т. е. с понятием о систематизированной, целенаправленной, особым образом организованной и контролируемой рефлексивной познавательной деятельности, подчиненной ряду принципов, предписаний, установок[8],— эта мысль во всей ее полноте и значении была осознана лишь в философии Нового времени. Иначе, только в Новое время формируется понятие рациональной научной истины как истины, полученной в рамках и на основе научного метода, и тем самым только в философии Нового времени идея познаваемости мира осмысливается как идея о принципиальной возможности его познания с помощью научного метода и благодаря научному методу. Возникновение антитезы эмпиризма и рационализма знаменовало осознание неразрывной связи идеи рационального познания и идеи рационального метода, осознание научного метода как важнейшего компонента, предпосылки и условия научной рациональности. Апофеоз научного метода, который мы находим в философии Бэкона и Декарта, служил формой выражения общей мировоззренческой установки науки и философии Нового времени: рациональное познание мира невозможно без соответствующего научного метода, отсутствие научного метода делает субъекта познания беспомощным, лишает его познавательных возможностей, и, следовательно, познаваемость мира предполагает возможность выработки адекватного метода научного познания. Таким образом, антиномия эмпиризма и рационализма была той формой, в которой фиксировался важнейший компонент «смыслового поля» принципа познаваемости мира: рациональное познание необходимо предполагает рациональный метод, поэтому познаваемость мира означает возможность создания (формирования) рационального метода. И если спросить, почему Бэкон и Декарт были так уверены в том, что адекватный научный метод существует и может быть открыт, то единственный ответ состоит в том, что оба мыслителя исходили из указанной выше принципиальной мировоззренческой установки об органическом единстве научного познания и научного метода и о неразрывной связи идеи познаваемости мира с тезисом о необходимости и возможности выработки научного метода. В основе эмпиризма лежала ориентация на опыт, наблюдение, эксперимент, индукцию — этим средствам познания отводилась решающая роль. Методологическим идеалом эмпиризма была наука, построенная на экспериментах и наблюдениях, дающих материал для индуктивных выводов. Этот идеал был сформулирован Ф. Бэконом и нашел свое выражение в исследованиях и методологических рассуждениях Г. Галилея и И. Ньютона. Методологическим идеалом рационализма являлось знание строгого дедуктивного типа, построенное на основе абсолютно достоверных — всеобщих и необходимых — принципов. Образец такого знания рационалисты усматривали в математике: «Для Декарта, Спинозы и Лейбница математика с ее научным методом была идеалом научного знания»9. Вместе с тем было бы упрощением полагать, что в столкновении эмпиризма и рационализма мы имеем только антитезу, альтернативу, антиномию. Оба направления гносеологической и методологической мысли также выступают как фиксация, выражение некоторых одинаково необходимых в процессе научного познания принципов и установок. Речь идет о том, что эмпиризм и рационализм явились своеобразными формами, в которых осознавались фундаментальные компоненты смыслового содержания идеи рационального познания и тем самым идеи познаваемости мира. Рассмотрим в этой связи философские размышления А. Эйнштейна, которые непосредственно касаются как гносеологического, так и методологического содержания антитезы эмпиризма и рационализма, ее отношения к проблеме научного метода. Говоря о развитии метода теоретической физики (1933 г.), Эйнштейн подчеркивал, что следует обратить особое внимание на отношение между содержанием теории и совокупностью опытных фактов. «Здесь,— писал Эйнштейн,— мы встречаемся с вечным противоречием между двумя нераздельными компонентами человеческого познания...— опытом и мышлением» [10]. Древнюю Грецию, продолжал Эйнштейн, можно назвать колыбелью западной науки: созданная там геометрия Эвклида представляет собой своеобразное «чудо мысли», замечательный триумф логического мышления. Однако для того чтобы человечество созрело для науки Нового времени, необходимо было, по словам Эйнштейна, другое фундаментальное достижение — уже в области философской мысли. Суть этого достижения Эйнштейн видит в осознании и формулировке тезисов: чисто логическое мышление не может принести никакого знания эмпирического мира; положения, полученные при помощи чисто логических средств, при сравнении с действительностью оказываются совершенно пустыми. «Все познание реальности исходит из опыта и возвращается к нему»,— резюмирует Эйнштейн [11]. Выдающуюся роль в осознании этих тезисов и усвоении их учеными, по словам Эйнштейна, сыграл Галилей. Именно поэтому Галилей «является отцом современной физики и фактически современного естествознания вообще» [12]. Но если опыт есть «начало и конец всего нашего знания реальности», то какова же роль логического мышления в науке, какова его основная функция? Отвечая на этот вопрос, Эйнштейн указывает на то, что логическое мышление создает систему теоретической физики, которая состоит из понятий, фундаментальных законов, связующих эти понятия, и следствий, выведенных посредством логической дедукции. Это — «те следствия, которые должны соответствовать нашему единичному опыту...» [13] Логическое мышление определяет структуру системы теоретической физики; содержание опыта и взаимные отношения опытных данных должны найти свое отражение в выводах теории. В возможности такого «отражения» и заключаются, по словам Эйнштейна, единственная ценность и оправдание всей системы и особенно понятий и фундаментальных законов, лежащих в ее основе. В этой связи возникает вопрос: откуда могут быть извлечены эти основные понятия и фундаментальные законы? Эмпиризм утверждал, что основные понятия и законы могут быть строго выведены (путем индукции) из опыта (эксперимента); рационализм пытался основные понятия связать с природой человеческого разума. Оба подхода Эйнштейн отвергает как неудовлетворительные и выдвигает свою известную идею о том, что основные понятия и фундаментальные законы теоретической физики «суть свободные творения человеческого разума, которые не могут быть a priori оправданы ни природой этого разума, ни каким-либо другим путем» [14]. Если воспользоваться предложенным Л. Б. Баженовым различием генетического и методологического тезисов эмпиризма и рационализма, то можно сказать, что при анализе проблемы согласования (единства) мышления и бытия (чувственного опыта) Эйнштейн вполне в духе диалектико-материалистической теории познания признает тезис генетического эмпиризма (сенсуализма) и отвергает тезис как методологического эмпиризма, так и генетического рационализма (априоризма). Вместе с тем Эйнштейн придает фундаментальное значение тезису методологического рационализма: утверждая, что основные понятия и принципы теоретической физики «суть свободные творения человеческого разума», Эйнштейн отсекал от тезиса генетического эмпиризма неявно допускаемую в его пределах идею о возможности «индуктивного вывода» из опыта теоретических понятий и принципов и выдвигал на первый план конструктивную, творческую роль мышления как активного фактора построения теоретической системы. В своих размышлениях Эйнштейн, по сути, формулирует фундаментальные антиномии научного метода. Познание невозможно без логического мышления, в частности, логическая дедукция играет существенную роль в системе теоретического знания, вместе с тем сама по себе логическая дедукция не может дать никакого знания внешнего мира. Точно также познание невозможно без получения чувственной информации о действительности, однако само по себе накопление чувственной информации (опытных данных) еще не составляет науки и не дает действительного познания внешнего мира. Эйнштейн отмечал, что хотя наблюдаемые события и опытные факты составляют основу всякой науки, но они еще не являются ее содержанием. «Простую констатацию эмпирических соотношений между экспериментальными фактами нельзя считать единственной целью науки», с помощью такой констатации не могут быть получены связи общего порядка, выражаемые «законами природы», они могут быть сформулированы лишь с помощью рациональных построений, которые не следуют из опыта однозначно [15]. Отсюда вечной проблемой научного метода, научного познания является проблема согласования, «увязывания», корреляции данных чувственного опыта и теоретических построений, продуктов логического мышления, достижение определенной формы их соответствия или совпадения. Подобное согласование, соответствие, совпадение оказывается важнейшей целью научного метода, научного мышления, оно, вместе с тем, оказывается необходимым условием, предпосылкой и формой реализации идеи рационального познания мира: познание мира невозможно ни в рамках чистого логического мышления, оторванного от чувственного опыта, ни путем накопления чувственного опыта, не подвергнутого ассимиляции системой теоретического мышления. Антитеза эмпиризма и рационализма обнаруживает тесную связь с проблемой рационального познания мира и его познаваемости, позволяя выделить кардинальные компоненты идеи рационального познания и необходимые условия возможности ее реализации. Эйнштейн отмечает, что в процессе развития философской мысли первостепенное значение имел вопрос: «Что может дать познанию чистое мышление независимо от чувственного восприятия?» Или, иными словами: «Возможно ли познание, основанное на чистом мышлении?» Если же такое познание невозможно, то возникает другой вопрос: «Каково соотношение между познанием и тем сырым материалом, которым являются наши ощущения?» [16] Первый вопрос, очевидно, и является тем вопросом, который лежит в основе антитезы рационализма и эмпиризма (точнее, генетического рационализма и генетического эмпиризма). Эйнштейн справедливо указывает на то, что в античной философии («когда философия переживала период своего детства») господствовало убеждение, что «с помощью одного лишь чистого мышления можно познать все, что угодно» [17]. Это означает, что античные философы, как правило, утвердительно (хотя, быть может, далеко не всегда сознательно) отвечали на первый вопрос и тем самым по существу занимали позицию гносеологического рационализма. В этой связи трудно согласиться с утверждением, будто тезис об опытном происхождении всякого человеческого знания был выдвинут еще в античности Демокритом и Эпикуром 18. У Демокрита или Эпикура проявлялась сенсуалистическая тенденция, однако сколько-нибудь последовательно отстаивать сенсуализм или эмпиризм Демокрит не мог уже хотя бы потому, что его собственная онтология не могла получить обоснования в рамках доктрины эмпиризма. Как отмечает М. А. Киссель, в историко-философской литературе существует «полная разноголосица» в вопросе о том, к какому из двух направлений (эмпиризму или рационализму) следует отнести философию Демокрита. Причину этого М. А. Киссель видит в том, что сама антитеза была осознана лишь в Новое время, «вся античная философия в целом была неосознанным рационализмом», а заслуга Демокрита состоит в том, что он одним из первых смутно почувствовал необходимость соединить умозрительно-философское «глобальное» объяснение с естественнонаучным объяснением мира в деталях и по частям [19]. К числу мыслителей, разделявших убеждение в возможности априорного познания, основанного на чистом мышлении, Эйнштейн относит Платона, Спинозу и Гегеля и характеризует это убеждение как «предрассудок», или «аристократическую иллюзию о неограниченной проницательности чистого мышления». Однако, наряду с этим убеждением, отмечает Эйнштейн, в философии все более проявляла себя тенденция его критики и отрицания, обнаруживался все возрастающий скептицизм по отношению ко всякой попытке узнать что-либо об объективном мире с помощью одного лишь чистого мышления. Решающую роль в преодолении рационалистической иллюзии сыграло становление «физического образа мыслей», физического типа мышления. Возникновение физического образа мышления и его практические успехи поколебали уверенность в возможности познания вещей и связей между ними с помощью чистого умозрения. «Постепенно,— пишет Эйнштейн,— получило признание убеждение, согласно которому все наше знание о вещах состоит исключительно из переработанного сырья, доставляемого нашими органами чувств. В столь общем (и еще несколько нечетко сформулированном виде) это утверждение в настоящее время является, по-видимому, общепринятым...» [20] Возникновение убеждения, о котором говорит Эйнштейн и которое выражает тезис генетического эмпиризма, означало фундаментальную революцию в характере научного мышления, оно означало формирование важнейших посылок естественнонаучного рационализма. Эйнштейн подчеркивает общепризнанность (общепринятость) этого тезиса, хотя и признает его несколько «нечеткую» формулировку. Если, однако, учесть, что в течение долгого периода развития философии господствовала уверенность в возможности познания мира с помощью одного лишь чистого мышления, которая с точки зрения тезиса генетического эмпиризма является неправомерной, то естественно возникает вопрос: насколько доказательным является тезис самого генетического эмпиризма, каким образом может быть обоснован скепсис по отношению к доктрине генетического рационализма? Согласно Эйнштейну, убеждение в необходимости основывать наше знание на данных органов чувств покоится не на логическом доказательстве, «не на предположении о том, что кто-то в действительности доказал невозможность получения знания о реальности с помощью чистого мышления»[21]. Такая «невозможность» доказывается и обосновывается лишь исторической практикой научного познания. Именно анализ и осмысление практики научного познания приводят к выводу, что развитие физики и естественных наук исходило из широкого использования эксперимента, наблюдения и измерения и опиралось на них, что без указанного эмпирического подхода это развитие было бы невозможно. Тезис гносеологического рационализма представлялся достаточно респектабельным, пока сферу научного познания составляли в основном две области: математическое знание и общие космологические (натурфилософские) модели мироздания. В этих областях «чистое мышление»[22] чувствовало себя достаточно уверенно, причем в первой области оно действительно приводило к достоверному знанию. Однако чем более внимание познавательной мысли направлялось на «детали и частности» реального мира, природного бытия, тем более обнаруживалась неправомерность притязаний «чистого мышления», умозрительной спекуляции. В конце средних веков и в эпоху Возрождения опыт и наблюдение принимают все более систематизированную, целенаправленную форму и приводят — даже в сфере таких псевдонаук (или «преднаук»), как алхимия или «натуральная магия»,— к открытию множества фактов, которые никак нельзя было бы усмотреть путем чистого мышления. Запросы практической жизни, развитие инженерного искусства и техники в эпоху становления капиталистической формации требуют все большего внимания к деталям и частностям свойств, структуры и поведения неодушевленных тел природы и живых организмов, а это стимулирует постепенную переориентацию мировоззренческих познавательных установок, формируется экспериментально-опытный подход к изучению природы. Скепсис по отношению к рационалистической традиции имел свои исторические корни, его первые проявления уже обнаружились в античности, однако только в эпоху Нового времени этот скепсис принимает форму явно выраженной и развитой философской установки, философского мировоззрения. Говоря о тех, кто «с полной ясностью и четкостью» выдвинул эту философскую установку, Эйнштейн называет, кроме Галилея, Д. Юма. Такое ограничение представляется, безусловно, неправомерным. И дело не только в том, что Д. Юм занял позицию скептика по отношению как к гносеологическому рационализму, так и к познавательным возможностям человека вообще, перейдя в ту область, где уже начинается отрицание рационализма «в широком смысле». Философия Юма вырастала из философии своих предшественников, а среди них выдающееся место занимали Ф. Бэкон и Дж. Локк. 2. «Генетический тезис» эмпиризма и принцип эмпиричности. Идея научного эксперимента Особое место Ф. Бэкона и Дж. Локка в истории становления научного мышления обусловлено тем, что они со всей определенностью подвергли критике доктрину генетического рационализма и сформулировали тезис генетического эмпиризма. Бэкон и Локк определенным образом обосновали этот тезис, но Эйнштейн прав в том смысле, что никакое логическое обоснование этого тезиса не может рассматриваться как «доказательство невозможности» получения знания о реальности с помощью чистого мышления. В теории познания мы не можем «вывести» логически антирационалистический тезис из каких-либо более общих представлений, например из идеи объективной истины или идеи познаваемости мира. Логически идея объективной истины, как и идея познаваемости мира (возможности «совпадения», согласования мышления и бытия, субъекта и объекта), совместима с тезисом генетического рационализма, и поэтому его опровержение заключается не в том, что может быть показано (обнаружено) его несоответствие идее объективной истины, но в том, что может быть показана безуспешность длительных попыток познать мир с помощью чистого мышления, осознан тот факт, что действительное познание мира всегда опирается на данные органов чувств. Заслуга Бэкона и Локка состояла в том, что они философски осмыслили упомянутый факт, возвели его в исходный принцип теории познания. Тем самым они выразили доктрину, согласно которой познание мира с Помощью одного лишь чистого мышления невозможно, мир в принципе непознаваем, если ограничиться знанием, полученным с помощью «чисто логических средств». Бэкон и Локк утвердили невозможность познания мира путем лишь «чистого мышления» в качестве основного гносеологического принципа. Это означало существенную модификацию представлений об условиях реализации идеи объективно истинного знания: если в античности эта идея ассоциировалась с представлением о неограниченной проницательности чистого мышления, то в Новое время необходимым условием достижения объективно истинного знания признаются чувственный опыт, «контакт» органов чувств с внешним миром. Указывая на роль Бэкона и Локка в опровержении генетического рационализма, следует вместе с тем подчеркнуть тот вклад, который Бэкон, Галилей и Ньютон внесли в выработку методологической формы концепции генетического эмпиризма. Эти мыслители не ограничились общей гносеологической формой тезиса эмпиризма, а придали ему конкретный методологический смысл, сформулировали основные идеи методологической программы естественнонаучного познания и тем самым раскрыли положительное методологическое содержание тезиса генетического эмпиризма. Чтобы отличать это положительное методологическое содержание эмпиризма от отрицательного «методологического тезиса эмпиризма» в смысле Л. Б. Баженова, мы будем говорить о принципе эмпиричности научного познания и о соответствующих мировоззренческих и методологических установках, в которых раскрывается содержание принципа эмпиричности. Характерная черта этих методологических установок заключается в том, что они выражают важнейшие условия, предпосылки и формы методологической реализации тезиса генетического эмпиризма, переводят его из сферы абстрактного гносеологического утверждения в сферу методологии научного познания. Вместе с тем эти установки, кaк правило, необходимо принимаются каждым естествоиспытателем как неотъемлемые компоненты его мировоззрения, представляют собой существенные элементы научного рационализма. Основная из этих установок может быть сформулирована как тезис о неотделимости естественнонаучного познания от системы познавательных процедур определенного типа — наблюдений, измерений и экспериментов, которые могут быть в общем названы «эмпирическими процедурами» (сокращенно Э-процедурами). Э-процедуры представляют собой целенаправленные, сознательно контролируемые и достаточно жестко регламентируемые процессы (акты) познавательной деятельности, благодаря которым осуществляется непосредственный контакт органов чувств субъекта исследования с некоторой реальностью, совпадающей с объектом исследования, или, во всяком случае, представляющей этот объект, и в результате которых субъект исследования имеет возможность получить определенное объективное и достоверное знание, достоверную информацию об объекте. Принцип эмпиричности содержит в качестве важнейшего тезиса утверждение, что объективное и достоверное познание природы невозможно без Э-процедур, что Э-процедуры являются необходимым условием и предпосылкой реализации идеи научно-рационального познания. Принятие принципа эмпиричности означает последовательное отрицание не только генетического рационализма, но и финитистского тезиса и выражает глубокое убеждение научного мышления в том, что только постоянный и все время расширяющийся контакт субъекта познания с внешним миром посредством Э-процедур, благодаря чему осуществляется в рамках научного метода непрерывный приток чувственной информации о действительности, создает условия, при которых наши познавательные способности не исчерпываются. Это утверждение, которое кажется для современного ученого «самоочевидным», в XVII в. явилось тем выдающимся философским и методологическим открытием, без которого были бы невозможны становление и развитие науки Нового времени; его мировоззренческое значение можно, пожалуй, сравнить с тем открытием, которое сделали элеаты в античности, обнаружив и осознав принципиальное различие между мыслью и ощущением, между логическим мышлением и чувственным восприятием. Философское открытие фундаментальной роли Э-процедур в познании природы и было сделано Ф. Бэконом и Г. Галилеем. Их непреходящая заслуга состоит прежде всего в том, что они эксплицировали само понятие «опыт». О значении опыта в познании, о его необходимости говорили многие мыслители до Ф. Бэкона и Г. Галилея, однако само понятие «опыт» не имело достаточно определенного смысла, оно употреблялось для обозначения акций с элементами магии (заклинания и т. д.), «мистического опыта» духовного прозрения, «внутреннего опыта» типа локковского самонаблюдения [23]. Только Галилей своими классическими исследованиями показал, что, собственно, следует понимать под «опытом» в естествознании, показал, что в опыте следует различать наблюдения, измерения и эксперименты, что «точная наука» должна строиться на основе объективно и строго контролируемых наблюдений и экспериментов, освобожденных от всякой таинственности, в ходе которых осуществляются однозначные измерения физических величин. Если Галилей создал классические образцы наблюдений, измерений и экспериментов и нашел такую форму их описания, благодаря которой они были восприняты и усвоены нарождавшимся научным сообществом физиков и естествоиспытателей в качестве своеобразной парадигмы эмпирического метода, то вклад Бэкона в экспликацию понятия «опыт» состоял прежде всего в выделении эксперимента как конституирующей основы опыта. Можно без преувеличения сказать, что Бэкон, наряду с Галилеем, не только сформулировал тезис об эксперименте как о неотъемлемом компоненте идеи научно-рационального познания (а тем самым и как о необходимой предпосылке и условии реализации этой идеи), но и осуществил «философское открытие» эксперимента. Разумеется, речь идет не о том, что до Бэкона ученые не экспериментировали или что они не имели понятия об эксперименте. Говоря о «философском открытии эксперимента», мы имеем в виду тот двусмысленный, «полулегальный» статус, который был присущ эксперименту, начиная с античности и до появления сочинений Бэкона. Двусмысленный статус эксперимента обнаруживается сразу, как только мы задаемся вопросом, существовал ли экспериментальный метод в Древней Греции, пользовались ли античные ученые экспериментом как средством познания. В литературе ответ на этот вопрос далек от однозначности. Как отмечает В. С. Швырев, «наука древних не знала сознательно организованного реального эксперимента и активного наблюдения как факторов проверки и коррекции имеющихся научных положений»[24]. По мнению Ф. X. Кессиди, в античности «эксперимент заменялся... простыми наблюдениями» [25], метод эксперимента в античности «выступал как простое наблюдение» [26]. Однако ряд исследователей по истории физики говорят об использовании эксперимента в античной науке. М. Льоцци утверждает, что Аристотель, «борясь с пифагорейской и Платоновой мистикой, пытался основать физику на наблюдении и эксперименте» [27] и что если бы труды досокра-тиков не были утрачены, мы, возможно, обнаружили бы в их трудах «следы наблюдений и опытов»[28]. Советский исследователь Я. Г. Дорфман считал, что вначале античные ученые ограничивались теоретической разработкой натурфилософских проблем на основе наблюдений и практического опыта, но позднее «участились попытки экспериментальной проверки тех или иных соображений»29. Следует признать, что, хотя это и кажется парадоксом, справедливо как утверждение о том, что «наука древних не знала сознательно организованного реального эксперимента», так и утверждение об использовании античными учеными эксперимента в качестве средства получения эмпирической информации или проверки своих гипотез. Дело в том, что, говоря о «сознательно организованном реальном эксперименте», мы имеем в виду определенную познавательную процедуру, обладающую недвусмысленным методологическим и гносеологическим статусом и пользующуюся своеобразным «общественным признанием» сообщества ученых. Методологический и гносеологический статус эксперимента означает, что эксперимент рассматривается как важнейшая составная часть рационального метода науки (или как особая форма метода рационального познания) и что поэтому эксперименту приписывается фундаментальное познавательное значение как условия и предпосылки отыскания истины, незаменимого средства отделения истинного знания от неистинного, различения субъективного содержания в знании от объективного, гипотезы от достоверного факта и т. д. Наличие у эксперимента методологического и гносеологического статуса означает широкое признание его в рамках научного сообщества как вполне рациональной познавательной процедуры, доступной критическому анализу, проверке, усовершенствованию и являющейся достоверным средством движения мышления к истинному знанию. Сознательно организованный реальный научный эксперимент — это прежде всего достаточно глубоко отрефлекти-рованная познавательная процедура, которая является не только средством получения информации для данного индивидуального исследователя, но и сохраняет свою познавательную ценность для любого другого индивидуального исследователя. Но последнее условие предполагает возможность и необходимость достаточно точного (однозначного) описания всей экспериментальной процедуры (того, что мы сделали, и того, что мы при этом узнали), и только такое описание делает эксперимент доступным коллективной рациональной критике и проверке. Требование «проверки эксперимента» означает возможность его повторения или воспроизведения. Как отмечалось выше, эмпирическая познавательная процедура только тогда может называться научным экспериментом, если она допускает воспроизведение — в другом месте и в другое время — любым исследователем. Один из крупнейших физиков XX в. Э. Шредингер писал: «Возможность непротиворечивого воспроизводства эксперимента — это первое условие для того, чтобы признать научность результата и обратить на него внимание» [30]. Из огромного многообразия отдельных результатов воспроизводимых опытов, продолжал Шредингер, «и была соткана мысленная ткань точных наук»[31]. Понятие воспроизводимости эксперимента тесно связано с идеей инвариантов и представлением о существенных факторах: воспроизводимость результата эксперимента означает, что этот результат должен быть инвариантным прежде всего по отношению к личности наблюдателя, и этот результат должен быть инвариантным также по отношению к бесконечному многообразию других факторов, «за исключением тех условий, которые при описании опыта выделяются как существенные» [32]. Рациональность экспериментального метода предполагает, следовательно, воспроизводимость эксперимента любым исследователем, а эта последняя возможна при условии недвусмысленного описания эксперимента, что предполагает выделение конечного числа существенных факторов, от которых зависит результат эксперимента и благодаря которым эксперимент оказывается доступным описанию и инвариантным по отношению к бесконечному числу несущественных факторов. Таким образом, сознательно организованный реальный эксперимент — это познавательная процедура, которая осуществляется исследователем с целью получить определенную информацию о действительности, что возможно лишь при достаточно строгом описании характера эксперимента и его результатов. Если ученый осознает, что он ставит научный эксперимент, то тем самым он уже заранее предполагает возможность и необходимость однозначного и объективного (беспристрастного, «внеличного») отчета об условиях и результатах эксперимента. Осуществление научного эксперимента предполагает принятие тех методологических норм, установок научного рационализма, которые нами выше сформулированы как отрицание тезисов Протагора и тропов скептиков; экспериментируя, ученый тем самым отвергает позицию античного скепсиса. Далеко не всякая познавательная процедура, в результате которой познающий субъект путем создания соответствующих условий и активного вмешательства в ход естественных процессов получает информацию о действительности, приобретает статус научного эксперимента. Познавательная процедура приобретает этот статус только при соблюдении ряда требований, среди которых одним из основополагающих является требование возможности достаточно строгого и «внеличного» (однозначного, объективного) отчета об эксперименте [33]. Но как раз этим требованиям не удовлетворяли эксперименты античных ученых (а позднее, как правило, и ученых средних веков). Предположение, что античные ученые «ограничивались наблюдениями», возникает именно потому, что они избегали описания своих экспериментов. Знания, которыми располагали древние, свидетельствуют о том, что они неизбежно должны были прибегать к экспериментам, но эти эксперименты оставались как бы «за кадром», полученные выводы обосновывались умозрительно, ссылка на реальный эксперимент как на доказательство, обоснование отсутствовала. М. Льоцци, говоря об Архимеде как основателе статики и гидростатики, отмечает, что изложение этих наук у Архимеда носит геометрический характер и «основано на постулатах, полученных из неописанных им опытов, ясно, однако, что у него имелись навыки в проведении точных экспериментов»[34]. Тем более мы не находим описания реальных физических экспериментов у Аристотеля или более ранних античных ученых, хотя их размышления о свойствах физических тел несомненно опирались на многочисленные экспериментальные исследования [35]. Таким образом, двусмысленный, или «полулегальный», статус эксперимента в античной науке выражался в том, что реальный эксперимент был, существовал, использовался как источник информации, как эвристическое средство. Однако античные ученые, как правило, не говорят о своих экспериментах, не дают их описания, не используют реальный эксперимент в качестве средства обоснования своих теоретических утверждений. Но последнее как раз и означает, что античным мыслителям еще неизвестно понятие научного эксперимента, им неизвестно представление об эксперименте как о рациональной познавательной процедуре, неотъемлемом компоненте научно-рационального метода. Античные ученые выполняли определенные познавательные акты, которые позволяли им получать эмпирическую информацию о действительности, но эти процедуры не приобретали статуса научного эксперимента, они оставались «сугубо личными», индивидуальными познавательными действиями экспериментального типа, своего рода «незаконными операциями», которые явно не согласовывались с рационалистической убежденностью в неограниченной проницательности чистого мышления. Избегая описывать свои эксперименты, не имея представления о необходимости однозначного и объективного отчета о результатах экспериментов, ученые античности тем самым исключали эксперимент из числа рациональных познавательных процедур, молчаливо предполагали несовместимость эксперимента и научно-рационального метода. Не имея возможности анализировать причины подобного положения эксперимента в античности и в средние века, отметим лишь, что решающую роль сыграла та общая мировоззренческая установка добуржуазных обществ, в соответствии с которой, как отмечал Ф. Энгельс, всю заслугу быстрого развития цивилизации «стали приписывать голове, развитию и деятельности мозга» [36]. Гносеологический рационализм вполне укладывается в эту общую мировоззренческую установку, согласно ему всю заслугу развития научного познания также следовало приписывать мыслящей голове, деятельности «чистого мышления». Однако генетический рационализм имел и определенные положительные основания: в период становления науки, научного метода и научного типа мышления необходимым условием и моментом этого процесса было «отмежевание» (демаркация) научного подхода, во-первых, от обыденного сознания, обыденной практики и, во-вторых, от магии, мистики, оккультизма. В условиях античности такое размежевание неизбежно принимало форму демаркации рационального умозрительно-теоретического мышления и обыденного сознания, причем эксперимент оказывался как раз тем типом познавательной деятельности, которая в глазах античных ученых была тесно связана с обыденным сознанием и обыденной практикой, основывалась на «здравом смысле». В эпоху средневековья эксперимент в руках алхимиков, напротив, приобретает черты магических процедур, окутывается туманом оккультизма, таинственности, иррациональности и опять оказывается «по ту сторону» научно-рационального метода. Только становление науки и философии Нового времени позволило осознать тот факт, что эксперимент может (и должен) быть научным (рациональным и теоретичным), а это означает, что при выполнении определенных требований эксперимент «изымается» как из сферы обыденного сознания и обыденной практики, так из сферы мистических и магических манипуляций и представлений, и переводится в сферу научно-рациональной практики и научно-рационального мышления, становится неотъемлемым компонентом идеи научного познания, компонентом методологического уровня идеи познаваемости мира. Указанное кардинальное изменение статуса эксперимента в системе форм познавательной деятельности, формирование понятия научного эксперимента и перевод этого понятия в важнейшую категорию научного метода и научного мышления, категорию внутринаучной рефлексии, превращение эксперимента в объект философского и методологического анализа и составляли содержание того «философского открытия» эксперимента, честь которого по праву принадлежит Ф. Бэкону. Иногда Бэкона упрекают в том, что он сам не выполнил каких-либо ценных экспериментов, но это означает превратное понимание роли Бэкона в истории философии и науки. Бэкон не был ученым-экспериментатором, он был прежде всего философом, методологом, теоретиком эксперимента. Бэкон последовательно и во весь голос говорил о том, что эксперимент обладает фундаментальным гносеологическим и методологическим статусом, что эксперимент является необходимым элементом и формой научно-рационального метода, что если цель науки — истинное познание мира, на основе которого возможно его рациональное понимание и рациональное овладение им, то ученые не только имеют право, но они должны подвергать природу исследованию с помощью научных (систематических, контролируемых) экспериментов и сообщать об их результатах. Бэкон ввел в философское и научное сознание понимание того, что эксперименты следует не только осуществлять, но и описывать, давать о них недвусмысленный отчет, и таким образом делать их доступными рациональному анализу, интерпретации, критике и совершенствованию [37]. Если Бэкон освободил эксперимент от неявного философского (рационалистического) «табу», снял с экспериментального манипулирования мантию мистичности, магических действий, таинственности и сообщил эксперименту рациональный философский, гносеологический и методологический статус, то Галилей своими экспериментами и их теоретическим обсуждением продемонстрировал, как следует реализовать указанный статус в практике научного познания. Итак, принцип эмпиричности в качестве своего исходного тезиса содержит утверждение о необходимости и возможности осуществления 3-процедур, и прежде всего научных экспериментов как необходимом условии, предпосылке и методе научно-рационального познания мира. Экспериментальный метод основан на гносеологическом принципе, согласно которому постижение сущности вещей, достижение объективно истинного и достоверного знания невозможно на пути пассивного созерцания, наблюдения за естественным ходом событий, но предполагает активное вмешательство субъекта познания в ход этих событий, создание особых, искусственных условий «бытия» объектов природы и возможность недвусмысленного описания как этих условий, так и результатов эксперимента. Иными словами, экспериментальный метод есть та форма, в которой практика как основа познания «входит» в систему познавательных процедур и трансформируется в метод познавательной деятельности. Эксперимент предполагает активное преобразование действительности с целью реализации теоретического (познавательного) отношения к ней[38]. Категория эксперимента выделяет ряд мировоззренческих установок, которые раскрывают содержание идеи познаваемости мира на ее методологическом уровне. Принципиальная возможность осуществления научных экспериментов по отношению к широкому кругу природных объектов, возможность расширения границ той реальности, которая может стать объектом экспериментального исследования, возможность развития, совершенствования практики и техники экспериментирования — все эти утверждения представляют важнейшие компоненты принципа познаваемости мира на его методологическом уровне. Особое значение и особая роль эксперимента как формы реализации идеи познаваемости мира состоят в том, что он, как отмечает В. И. Аршинов, позволяет получать «принципиально новую информацию об окружающей человека действительности»39 и вместе с тем формировать достоверное научное знание в виде научных фактов и научных эмпирических обобщений. Следовательно, мы рассматриваем эксперимент не только как категорию внутринаучной рефлексии, но и как категорию, выражающую мировоззренческие установки естествоиспытателя, его представления о познавательных возможностях субъекта науки. Для естествоиспытателя «эксперимент» является той формой деятельности, которая не только опосредует его познавательное отношение к окружающему миру, но и в значительной мере определяет его понимание действительности, весь характер его деятельности как субъекта познания. Сообразно этому пониманию, «рациональность» действительности, т. е. ее несовместимость с магией, мистикой, мифом, обнаруживается, в частности, благодаря возможности ставить научные эксперименты. Категория научного эксперимента уже предполагает рациональное понимание мира, означает отрицание его мистического, супранатура-листического толкования. Можно сказать, что феномен научного эксперимента «содержит» целое мировоззрение, которое стало возможным лишь в XVI—XVII вв. Это мировоззрение выражает то стихийное убеждение в возможности рационального познания мира, которое лежит в основе естественнонаучного рационализма. Вхождение категории научного эксперимента в научное сознание означало признание того факта, что без эксперимента, помимо эксперимента научное познание природы невозможно. В лице Бэкона и Галилея философия и наука осознали, что для субъекта, лишенного возможности ставить научные эксперименты, мир оказывается непознаваемым. Каждый естествоиспытатель (и прежде всего каждый экспериментатор) исходит из убеждения, что существует «неограниченное поле» возможных экспериментов над объектами природы, благодаря которым наше эмпирическое и достоверное знание об этих объектах способно неограниченно расти. Для естествоиспытателя «познаваемость мира» неразрывно ассоциируется с убеждением в возможности (1) осуществлять научные эксперименты; (2) получать с их помощью новое и объективно истинное (достоверное) знание об объектах; (3) расширять поле экспериментальных исследований. Эти представления имеют мировоззренческий характер, они касаются не только отношения человека (субъекта науки) к окружающей действительности, но и самой действительности, предполагают систему онтологических допущений об исследуемой реальности, определенную рациональную картину мира. К числу этих допущений принадлежит принцип реальности объектов природы (их независимости от сознания экспериментатора), принципы определенности и различимости этих объектов, их устойчивости и себетождественности, допущения о возможности их изоляции и отождествления, о возможности их точного языкового описания, о существовании регулярностей и закономерностей в поведении этих объектов и т. д. Иными словами, научный эксперимент имеет в своем основании целую категориальную сеть (в том числе категории «вещи в себе» и «вещи для нас», связи и обособленности, качества и количества, повторяемости и воспроизводимости, естественной закономерности, детерминистической обусловленности и т. д.), без использования которой научный эксперимент невозможен. Но это означает, что принцип познаваемости мира необходимо предполагает определенную онтологию, определенные категориальные формы, в которых субъекту науки должна быть задана реальность [40]. Допущения, из которых исходит субъект экспериментального исследования,— это, в конечном итоге, допущения стихийно-материалистического и стихийно-рационалистического понимания действительности, которое противостоит ее мистическому, мифологическому или теологическому пониманию и предполагает отрицание тезиса Гераклита-Кратила. Исходя из возможности получать с помощью эксперимента новое и объективно достоверное знание о природе, ученый предполагает возможность «выхода» в мир объективной реальности, возможность рационализированного «контакта» с окружающей средой и языкового выражения, оформления результатов этого контакта. Предполагая возможность расширения поля экспериментальных исследований, ученый тем самым предполагает гносеологическую неисчерпаемость природы, наличие бесконечного мира «вещей в себе» (антифинитистский тезис). Принципиальная возможность исследования действительности путем постановки соответствующих экспериментов осознается в научном мышлении в виде «принципа свободы экспериментирования»[41]. Этот принцип близок к принципу свободы научного исследования и означает прежде всего отрицание «запретных», или «недостойных», для научного экспериментального исследования фрагментов (феноменов) реальности [42]. Принцип свободы экспериментирования предполагает также достаточно широкие возможности варьирования условий эксперимента (тех «существенных факторов», которые определяют его результат) и может быть выражен в виде тезиса: экспериментатор имеет право, исходя из целей познания, выбирать и изменять условия эксперимента (в частности, путем изменения характера экспериментальных установок). Наконец, принцип свободы экспериментирования включает ранее упомянутое требование о необходимости и возможности объективного и беспристрастного («непредвзятого») сообщения о результатах эксперимента, превращения этих результатов в достоверное знание, являющееся достоянием научного сообщества. Вместе с тем следует подчеркнуть, что принцип свободы экспериментирования отнюдь не является безусловным требованием, которое не подлежит ограничениям. Этот принцип скорее представляет формулировку некоторого идеала экспериментальной познавательной деятельности, ибо на самом деле субъект научного исследования никогда не обладал и не будет обладать «абсолютной» свободой экспериментирования. Существует целый ряд существенных ограничений возможностей экспериментальной деятельности. Некоторые из этих ограничений носят исторический характер, обусловлены недостаточным уровнем развития техники или научного знания и «снимаются» в процессе развития техники и технологии, производственной и научной практики. Это означает, что эксперименты, технически невозможные в XVII в., стали возможными в XIX или XX в., точно так же эксперименты, технически невозможные в XX в., могут стать вполне осуществимыми в XXI в. Другой тип ограничений имеет более абсолютный характер и связан со спецификой исследуемой реальности. Экспериментальное исследование неприменимо по отношению к реальности, которая в данное время не существует, является «реальностью прошлого» (реальностью исторического типа), например, реальностью геологических эпох. Требование воспроизводимости эксперимента налагает ограничения на его временную длительность: время, необходимое для осуществления эксперимента, должно быть «соразмерно» со временем жизни поколения ученых. Экспериментальный метод неприменим также по отношению к объектам, пространственно-энергетические характеристики которых настолько велики, что превосходят всякие разумно допустимые технические возможности человечества как субъекта познания, например, по отношению к объектам астрофизики, звездам или звездным скоплениям. Наконец, существенные ограничения на возможности экспериментальной деятельности накладывает сама социально-биологическая природа человека как познающего субъекта. В современную эпоху развития науки и техники становится все более ясным, что в качестве одного из важнейших условий и предпосылок экспериментальной деятельности должно быть принято требование сохранения познающего субъекта — как индивидуального субъекта экспериментального исследования, так и общества (человечества) как коллективного субъекта познания. Разумеется, риск для отдельного экспериментатора существовал всегда, отдельные ученые и ранее становились жертвами своих исследований, однако сейчас вопрос ставится в другой плоскости: эксперименты должны удовлетворять требованиям максимальной безопасности по отношению к обществу как познающему субъекту, а это означает, что научные эксперименты не должны нарушать равновесие системы тех факторов, которые составляют условия нормального биологического и социального бытия человека. Как отмечает И. Т. Фролов, в современной науке на первый план выдвигается вопрос не только о ценности истины, но и о ее цене, причем «точкой отсчета» выступает сам человек, его благо: «Именно сегодня, как никогда, вероятно, в прошлом, остро стоит вопрос о цене, которую должно (или не должно) заплатить человечество за ту или иную истину, открываемую... в ядерной физике, молекулярной биологии и т. п.» [43] В современной науке и философии особую остроту приобрел вопрос о допустимости или недопустимости тех или иных исследований, которые «либо сами по себе, либо в результате их технических применений могут угрожать человеку и человечеству» [44]. Иными словами, принцип свободы экспериментирования должен быть существенно дополнен требованием, согласно которому научные эксперименты не должны подвергать разрушению или риску разрушения природную и социальную среду обитания человека и самого человека как биопсихосоциального существа. Это требование ценностного, гуманистического типа необходимо накладывается на современные научные исследования и указывает неизбежные «границы» экспериментальных познавательных возможностей субъекта познания: мы не можем ставить «какие угодно» естественнонаучные (а тем более медицинские, социальные или социально-психологические) эксперименты, мы неизбежно должны ограничивать поле возможных экспериментов теми исследованиями, которые не входят в противоречие с этическими нормами, с представлениями о том, что является допустимым в экспериментах над человеком, и которые удовлетворяют требованиям сохранения и максимальной безопасности общества как познающего субъекта. Здесь мы имеем дело не с отказом от принципа свободы научного исследования, но с признанием того, что наука не может и не должна пренебрегать гуманистическим смыслом своего существования, забвение этого гуманистического смысла неизбежно означало бы превращение науки в антигуманную деятельность [45]. Определенные ограничения, которые неизбежно накладываются на экспериментальный метод, существование областей, в которых экспериментальный метод не может быть применен в силу тех или иных причин, не следует рассматривать как обнаружение «абсолютных границ» познания, но эти ограничения предполагают еще более широкое использование таких эмпирических процедур, как технически оснащенное наблюдение и измерение, а также дополнение экспериментального метода другими методами научного исследования. В современной методологии науки активно обсуждаются метод моделирования и системный подход. Они широко используются в научном познании и раскрывают перед субъектом науки новые познавательные возможности, значительно «раздвигают» границы познаваемой реальности. Внимание, которое эти методы привлекают в науке и в ее методологии, а также философии, говорит о том, что научное познание подошло к границам, за которыми без глубокого осознания познавательного значения метода моделирования и системного подхода, без придания этим методам соответствующего гносеологического и методологического статуса дальнейшее развитие научного знания становится невозможным; перед субъектом, не опирающимся на эти методы, мир выступает как «непознаваемый». Вместе с тем широкое использование этих методов (в частности, в форме модельного и математического эксперимента) дает возможность в известной мере преодолеть те ограничения, которые неизбежно возникают перед экспериментальным методом и которые обусловлены, в частности, необходимостью сохранения и безопасности общества как познающего субъекта. Разумеется, в эпоху Бэкона и Галилея на первом плане стоял не вопрос об указанных ограничениях на возможности экспериментальной познавательной деятельности, а скорее вопрос о снятии тех ограничений, которые накладывались на научное исследование схоластическим мировоззрением, клерикально-феодальной идеологией, теологией и догматами церкви. И в этом смысле принцип свободы экспериментирования сыграл огромную прогрессивную роль в развитии естествознания XVII—XIX вв. Этот принцип, как и принцип эмпиричности в целом, был тесно связан с общей переориентацией познавательного отношения к природе: если в рамках античной рационалистической традиции господствовал идеал «умозрительного схватывания» системы мироздания в целом и — как следствие — идеал пассивного созерцания природы, идеал ее наблюдения (и поэтому эксперимент осуществлялся в некотором смысле как бы в противоречии с этим идеалом), то выдвижение в Новое время идеи эксперимента в качестве фундаментальной категории научного познания и научного мышления, придание ему гносеологического и методологического статуса означали переход по отношению к природе на позиции активного вопрошания. Ф. Бэкон выразил эту позицию в своем известном тезисе, согласно которому естествоиспытатель должен «допрашивать Природу». Как отмечал Р. Дж. Коллингвуд, этот тезис означал, что отношение ученого к природе не должно превращаться в пассивное ожидание ее показаний, а его теории не должны строиться лишь на основе того, что природа «согласится ему поведать», но предполагает инициативу ученого в исследовании, который для себя решает, что он хочет знать, и в соответствии с этим формулирует свою проблему. Ученый при этом должен «найти средства заставить природу отвечать, придумать те пытки, которые развяжут ей язык»[46]. В этом тезисе Бэкон «раз и навсегда сформулировал истинную теорию познания экспериментальной науки» [47]. В указанном тезисе Бэкон выразил существенную черту экспериментального метода: эксперимент представляет собой своеобразный «диалог» исследователя с природой, причем активной стороной в этом диалоге является субъект исследования, который формулирует вопрос и затем с помощью экспериментальных операций переводит природу (точнее, некоторые ее элементы) в такое, по выражению Ф. Бэкона, «обузданное и стесненное» ее состояние, в котором природа вынуждена дать ответ на поставленный вопрос. Экспериментатор не может навязать природе «желательный для себя» ответ (в этом выражаются объективность природы, ее независимость от воли экспериментатора), но он может «заставить» природу дать вполне определенный (однозначный) ответ на поставленный вопрос. Н. Бор, рассказывая об исследованиях Д. Резерфорда в атомной физике, его общий взгляд на эксперимент формулировал в виде утверждения: «Цель эксперимента состоит в том, чтобы задавать вопросы природе»[48]. При этом, как подчеркивал Н. Бор, в число необходимых предпосылок экспериментального исследования входит, как правило, предположение о том, что «эксперимент ставится с целью получить однозначные ответы на поставленные вопросы» [49]. Это предположение, являясь отрицанием первого тезиса Протагора, представляет частный случай общего (сформулированного выше) принципа однозначности (определенности) решения познавательной проблемы. Принцип однозначности, как мы отмечали, имеет ограничения, должен пониматься диалектически, с учетом исторической перспективы, если речь идет о глубоких, «сущностных» проблемах данной науки. Однако по отношению к вопросам, которые экспериментатор задает природе с помощью некоторого эксперимента, этот принцип приобретает достаточно жесткий характер: если эксперимент не дает однозначного ответа на поставленный вопрос, то последний теряет статус «экспериментального вопроса». Итак, принцип эмпиричности в рамках естественнонаучного рационализма выступает в форме тезиса о возможности субъекта познания в эмпирической науке вести «диалог с природой» путем постановки соответствующих вопросов и создания таких эмпирических ситуаций, благодаря которым могут быть получены вполне недвусмы ленные (однозначные) ответы на поставленные вопросы. 3. Принцип эмпиричности в структуре научного метода: мировоззренческий, нормативный и инструментальный аспекты Нами рассмотрен ряд мировоззренческих установок, раскрывающих содержание принципа эмпиричности и выражающих идею познаваемости мира на методологическом уровне. Осознание принципа эмпиричности явилось огромным шагом в эволюции научного мышления, в расширении его познавательных возможностей. С признания принципа эмпиричности начинается новая наука — естествознание XVII в. Признание принципа эмпиричности означало кардинальный перелом в исходных установках научного мышления, появление особого типа мировоззрения, которое мы назвали выше естественнонаучным рационализмом. Основное содержание принципа эмпиричности может быть резюмировано путем его противопоставления, с одной стороны, тезису генетического рационализма, а с другой — тезисам Протагора и тропам скептиков. Принцип эмпиричности предполагает, что любые умозрительные построения, относящиеся к действительному миру, должны исходить из результатов, полученных в процедурах наблюдения, измерения и эксперимента, и должны контролироваться, проверяться этими результатами. В науке и философии Нового времени впервые была осознана реальная опасность создания ошибочных, ложных, или «пустых» теорий, которые не соответствуют действительности, и впервые было сформулировано методологическое правило о необходимости проверки (или «подтверждения») научных теорий путем их сопоставления с научным опытом. На это неоднократно указывал А. Эйнштейн. Говоря о трудах И. Кеплера как одного из основателей науки Нового времени, Эйнштейн подчеркивал: «...Ему (Кеплеру.— В. С.) пришлось ясно осознать, что само по себе логико-математическое теоретизирование, каким бы ярким оно ни было, не гарантирует истины и что в естественных науках самая изящная логическая теория ничего не стоит без сравнения с наиболее точными экспериментами и наблюдениями» [50]. Принцип сравнения (сопоставления, соотношения) теории с эмпирическими данными, предполагающий проверку (эмпирическое подтверждение, обоснование) теории, является общепризнанным «методологическим регулятивом», что позволяет рассматривать его как одну из важнейших установок научного рационализма. Вместе с тем принцип эмпиричности не сводится к требованию эмпирической проверяемости теорий и гипотез. Принцип эмпиричности утверждает прежде всего необходимость и возможность познавательных процедур особого рода, благодаря которым может быть получено объективно истинное и достоверное знание о некоторых реальных сущностях (объектах, ситуациях), в то время как принцип проверяемости выдвигает на первый план назначение (смысл) указанных процедур (быть средством обоснования, проверки, контроля научных теоретических построений). Однако, как известно, научные построения проверяются не только с помощью Э-процедур; вместе с тем назначение, смысл эмпирических процедур не исчерпываются их функцией контроля, функцией проверки теоретических построений, или, точнее, указанную функцию Э-процедуры могут приобретать лишь благодаря тому, что они обладают определенной познавательной значимостью вне зависимости от их использования в этой функции. Познавательная значимость Э-процедур заключается в том, что благодаря им в науке осуществляется постоянное и непрерывное преодоление как тезисов Протагора, так и тропов скептиков, утверждавших невозможность однозначных и интерсубъективных высказываний о предметах, данных в чувственном опыте. Поэтому, когда, например, П. Фейерабенд утверждает, что «чувственные восприятия сами по себе смутны, спутанны, неотчетливы» и что человек «не может видеть или чувствовать ничего определенного, пока его не научат видеть то-то и то-то» [51], то отсюда отнюдь не следует неизбежность субъективистской или конвенционалистской интерпретации научного опыта и научного знания. Фейерабенд настаивает на полной относительности понятия «подтверждения или опровержения опытом». По его словам, в основе современной науки в качестве ее «догматической предпосылки» лежит «нормальный опыт нормального европейца» [52]. Вряд ли правомерна подобная «европеизация» современной науки. В основе современной науки лежит не столько нормальный опыт нормального европейца, сколько определенный способ практического (технологического) освоения действительности, выработанный в течение тысячелетнего развития человеческой цивилизации. Именно поэтому способность к современному научному мышлению и пониманию присуща не только «нормальному европейцу», но и «нормальному индивиду» любой расы и любого континента. Эта способность выражается прежде всего в возможности для индивида, прошедшего определенную «школу научного видения и понимания», фиксировать, основываясь на своих чувственных восприятиях, объективные ситуации в интерсубъективной, «внеличной» форме, дать «однозначный отчет» о ситуации, представленной в его чувственном опыте. Как отмечает английский философ X. Мейнелл, при всей неприемлемости философии эмпиризма в ее «строгом варианте», следует согласиться с одним из важнейших ее принципов: имеются «положения дел», которые в известном смысле воспринимаются непосредственно и по отношению к которым научные теории могут проверяться на истинность и ложность[53]. Указанные «положения дел», о которых говорит X. Мейнелл, представляют те объективные ситуации, которые конструируются благодаря Э-процедурам и фиксируются в форме некоторых научных констатации, имеющих однозначный и интерсубъективный характер. Характерная черта указанных специализированных ситуаций получения чувственной информации — наличие моментов принудительности (неизбежности) в принятии любым индивидуальным исследователем некоторых утверждений, фиксирующих результаты данной Э-процедуры. Научное наблюдение, научные измерения и эксперименты представляют собой такого рода «алгоритмизированные» процедуры, отчет о результатах которых неизбежно принимает— в соответствии с требованиями научного метода — однозначный и интерсубъективный характер. Это означает, что благодаря Э-процедурам реализуется познавательный принцип, который, следуя Н. Бору, можно назвать принципом объективного описания, а именно реализуется «требование возможности однозначной передачи результатов опыта» [54]. Н. Бор особенно подчеркивал роль Галилея в реализации принципа объективного описания и значение этого принципа в преодолении анимистического («субъектного») мировоззрения, основанного на одушевлении природы: «Завет Галилея, согласно которому отчет о явлении следует основывать на измеримых величинах, позволил избавиться от тех анимистических взглядов, которые так долго мешали разумно формулировать механику» [55]. Результаты достаточно строго регламентированных и достаточно тщательно выполненных измерений имеют вполне однозначный, принудительный и интерсубъективный характер и позволяют реализовать принцип объективного описания, закрывая путь и безудержной спекуляции натурфилософов, и окутанным таинственностью «опытам» алхимиков и магов. Именно поэтому осознание принципа эмпиричности знаменовало собой начало точной науки о природе, точного естествознания XVII—XVIII вв.[56] Говоря об однозначности и «принудительности» результатов измерений, следует отметить, что эта однозначность является всегда следствием определенной логической обработки путем статистического усреднения данных отдельных (единичных) измерений или наблюдений, которые неизбежно обнаруживают некоторый «разброс» (дисперсию), вариативность. Указанная вариативность результатов единичных измерений выражает своеобразную диалектическую «текучесть» бытия, его нетождественность миру тех логико-математических идеализации и постулатов, на которых основана процедура измерения [57]. Благодаря логическим постулатам, положенным в основу процедур измерения (и прежде всего постулату, согласно которому многообразие некоторых эмпирических ситуаций, свойств, признаков отождествляется с логико-математической структурой «величины»), в процедурах измерения осуществляется необходимая (и возможная на данном уровне развития техники измерения и наших теоретических представлений о действительности) конструктивизация действительности, ее расчленение на отдельные четко отграниченные друг от друга и устойчивые элементы. Логико-математические постулаты измерения предполагают понятие «абсолютного тождества», в то время как реальные эмпирические объекты (ситуации, признаки) никогда подобное тождество не реализуют. Поэтому процесс конструктиви-зации, осуществляемый благодаря процедурам измерения, органически связан с процедурами «отождествления нетождественного в процессе познания» и создания на основе этого рационализированного образа действительности, свободного от иррациональной текучести [58]. Если античные скептики утверждали, что точное и недвусмысленное знание о вещах невозможно в силу «всеобщей текучести» вещей, то принцип эмпиричности предполагает, напротив, возможность — с помощью специализированных познавательных предметно-чувственных процедур и последующей логической обработки полученных данных — такой конструктивизации действительности, при которой преодолевается «всеобщая текучесть» вещей и формулируются «точные и лишенные противоречия» высказывания о действительности. Подобные высказывания формулируются благодаря разработке и осуществлению специализированных процедур получения чувственной информации, которые предполагают, с одной стороны, достаточно сложную систему логико-онтологических допущений о действительности, а с другой — создание и использование особых материальных устройств — приборов, экспериментальных установок, позволяющих реализовать указанные допущения. Принцип эмпиричности предполагает необходимость создания все более разнообразных и усложненных средств исследования, без которых научно-эмпирические процедуры оказываются просто невозможными. Поэтому «точные» и «лишенные противоречия» суждения о действительности, формулируемые благодаря Э-процедурам, в конечном итоге имеют своим основанием достаточно развитую и усложненную предметно-чувственную деятельность, практику оперирования с предметами, их трансформации, «приспособления» к нуждам и потребностям общественного субъекта. Для античных скептиков мир действительно был непознаваем как в силу явной недостаточности его теоретического осмысления (понимания), так и низкого уровня его технико-технологического, материально-производственного освоения. «Мир в себе» потенциально познаваем, но актуально познаваемым мир становится лишь благодаря развитию социального субъекта, его материально-производственной и социально-исторической практики, что, в частности, находит свое выражение в создании и развитии специализированных средств, орудий познания, в частности, в виде приборов и экспериментальных установок. Утверждая необходимость создания особых ситуаций получения чувственной информации, которые имеют место в Э-процедурах, принцип эмпиричности выступает как антитеза генетическому рационализму. Следует подчеркнуть, что рационалистическое пренебрежение к эмпирическому методу как основе современной науки отнюдь не является простым анахронизмом. Критики феноменологии Гуссерля указывают, что в феноменологической концепции обоснования науки в качестве теоретического базиса науки рассматриваются интуиция (в частности, эйдетическая) и эйдетическая онтология, однако явно недооцениваются роль эмпирических фактов, их значение в современной науке[59]. Согласно Гуссерлю, научные идеализации базируются на нашем непосредственном жизненном опыте («опыте жизненного мира»). Однако, как отмечает Г. Гаттинг, жизненный мир Гуссерля — это не реальный эмпирический мир, который дан ученому благодаря эмпирическим процедурам и который он имеет в виду в своем исследовании, а результат «конституирующей деятельности трансцендентального Эго». Феноменология Гуссерля в своеобразной форме воспроизводит иллюзии классического рационализма о неограниченных возможностях внечув-ственного (внеэмпирического) постижения мира60. Поскольку ученый принимает принцип эмпиричности, он подвергает отрицанию подобную «аристократическую иллюзию». Принцип эмпиричности утверждает невозможность научно-рационального познания объектов вне их «включения» в сферу чувственного опыта посредством специализированных познавательных процедур, предполагает необходимость получения чувственной информации об объектах с помощью особых «искусственно созданных» материальных систем — приборов и экспериментальных устройств,— позволяющих однозначно и интерсубъективно концептуализировать эту информацию. Создание и совершенствование специализированных средств, орудий познания является одной из сущностных черт научного метода61. Использование специфических средств, инструментов познания характеризует науку как особый тип человеческой деятельности, особый способ познавательного отношения человека к действительности, они опосредуют познавательное отношение человека к миру, выступают своеобразным базисом этого отношения. Специализированные средства познания (которые концентрируют в себе предшествующий практический и познавательный опыт, накопленное знание о мире) обеспечили выход за пределы обыденного знания, неограниченные возможности расширения «горизонта познания», успешную реализацию идеалов объективности и достоверности познания, проникновения в сущностные связи действительности [62]. Вклад античности в развитие цивилизации состоял, в частности, в том, что античные ученые заложили основы математики как систематической науки. Математика выступила впоследствии как важнейший инструмент познавательного освоения мира. Однако соединение математики и опытного исследования природы стало возможным лишь благодаря созданию особого типа материальных посредников между человеком и окружающим миром в виде научных приборов, экспериментальных установок. Появление и совершенствование научных приборов позволило выдвинуть и реализовать в естествознании Нового времени идею о возможности преодоления неопределенности и приблизительности в описании природы путем создания «математизированной» онтологии природы: «...Именно благодаря измерительному инструменту миром овладевает идея точности и на смену миру «приблизительности» приходит мир прецизионности» [63]. Как отметил В. С. Черняк, фундаментальная роль материальных посредников как средств получения объективно истинной информации о действительности обусловлена их социальностью: воплощая в себе социальные смыслы, предметы — посредники способны представлять общезначимую, социально объективированную информацию[64]. В использовании социально значимых предметов-посредников (к числу которых принадлежат не только приборы и экспериментальные установки, но и научные теории, модели, знаковые системы, символы и т. д.) проявляется природа научного метода как способа и формы организации коллективной деятельности научного социума, ориентированной на достижение гносеологических целей. Средства познания представляют собой те объективированные элементы научного метода, в которых воплощен коллективный разум человечества, его социальный опыт, его способ понимания окружающего мира. Воплощая в себе объективное знание и общезначимые социальные смыслы, средства познания организуют и координируют познавательную деятельность научного сообщества, вносят единство в многообразие отдельных познавательных актов. Средства (орудия, инструменты) познания, к которым Ю. В. Сачков относит математику, научные приборы, научные теории, составляют важнейший «блок» научного метода, выделяют его сущностные характеристики. Однако наряду со средствами познания («инструментальный» блок научного метода) в структуре научного метода фундаментальную роль играют еще два компонента: мировоззренческие установки (представления) и нормативно-методологические принципы. Принятие научного метода, овладение им означает вместе с тем усвоение системы ценностных ориентации, определенного мировоззрения, которое мы охарактеризовали как научный (естественнонаучный) рационализм. Соответственно этим ценностным установкам научный метод предполагает принятие и соответствующих норм, императивов научно-познавательной деятельности[66]. Принцип эмпиричности относится ко всем трем «блокам» научного метода: мировоззренческому, нормативно-методологическому, инструментальному. В мировоззренческом плане принцип эмпиричности задает определенный способ понимания мира и процесса познания, необходимые формы познавательной деятельности (эмпирические процедуры), выражает гносеологическую ориентацию научного познания на формулировку объективных и достоверных высказываний о действительности. Принцип эмпиричности предполагает рациональное понимание мира и субъекта познания, накладывает на любую онтологическую модель требование «эмпиричности» ее элементов, т. е. предполагает, что мир состоит из элементов, доступных процедурам эмпирического исследования. С этим требованием тесно связан известный «принцип наблюдаемости», который широко обсуждается в современной методологии физики[67]. В нормативно-методологическом аспекте принцип эмпиричности утверждает, что специализированные процедуры получения эмпирической информации необходимо должны осуществляться в процессе познания как его норма, методологический императив. Соответственно этому нормой являются также разработка и использование особых технических устройств как материальных орудий процедур эмпирического исследования. Таким образом, принцип эмпиричности, будучи одним из фундаментальных компонентов научного метода, синтезирует в себе элементы, относящиеся к различным «блокам» научного метода, обнаруживает целостность, единство трех его составляющих: мировоззренческих представлений (научный рационализм), нормативных предписаний («нормативный блок») и инструментальных средств (способов, форм) познавательной деятельности. При этом сам научный метод выступает как способ и средство реализации идеи познаваемости мира, та особая форма познавательного освоения действительности, которая формировалась и осмысливалась как выражение идеи рационального познания. Сущностные черты научного метода, его компоненты, в том числе принцип эмпиричности, в конечном итоге обусловлены ориентацией научного сознания на высшие гносеологические цели науки, задают необходимые условия, возможности их реализации. Особая роль принципа эмпиричности в современном научном познании обнаружилась в физических теориях XX века. В релятивистской физике, а затем и квантовой теории выяснилось, что концептуальные модели физического мира необходимо должны включать представления о процедурах наблюдения и измерения, об использовании определенных приборов. Введение в теоретические концептуальные схемы физики представлений о приборах и процедурах измерения говорит о том, что современную научную картину мира невозможно построить, не включая в нее идеализированное отображение Э-процедур как фундаментального условия и момента познавательной деятельности, как средства объективно истинного познания мира и его рационального понимания. 2 Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании.— М., 1978.—С. 39. 3 Баженов Л. Б. Строение и функции естественно-научной теории.— М., 1978.—С. 27. 4 Там же.— С. 27—32. 5 Шашкевич П. Д. Эмпиризм и рационализм в философии Нового времени.— М., 1976.— С. 53—54. 6 Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании.— С. 38. 7 А. О. Маковельский писал, что, по мнению Бэкона, «главное для развития науки... заключается в создании научного метода» (Маковельский А. О. История логики.— С. 352). В свою очередь Р. Декарт также «придает огромное значение методу исследования, считая, что суть дела— в выработке научного метода» (Там же.— С. 321). 8 Как справедливо отметил В. Н. Карпович, «научность связана с методом, без которого она немыслима...» {Карпович В. Н. Проблема, гипотеза, закон.— Новосибирск, 1980.— С. 67). Но это означает, что идея научного познания неотделима от идеи научного метода и раскрывается с помощью категорий, фиксирующих основные черты научного метода. Поэтому не случайно проблема научного метода, его специфика, структура и связи с общей идеей научной рациональности вызывают в последние годы возрастающий интерес философов и методологов науки (Сачков Ю. В. Научный метод: вопросы его структуры//Методы научного познания и физика.— М., 1985.—С. 6—28; Никифоров А. Л. Основа рациональности научных методов//Там же.— С. 29—47). 9 Маковельский А. О. История логики.— С. 325. 10 Эйнштейн А. О методе теоретической физики // Собр. науч. тр. 1 В 4 т.—М., 1967 —Т. 4.—С. 182. 11 Там же. 12 Там же. 13 Там же. 14 Там же.— С. 183. 15 Эйнштейн А. По поводу книги Эмиля Мейерсона «Релятивистская дедукция» // Там же.— С. 98—99. 18 Эйнштейн А. Замечания о теории познания Бертрана Рассела // Там же.— С. 248. 17 Там же.— С. 249. 18 Шашкевич П. Д. Эмпиризм и рационализм в философии Нового времени.— С. 61. 19 Киссель М. А. Судьба старой дилеммы : рационализм и эмпиризм в буржуазной философии XX века.— М., 1974.— С. 18. 20 Эйнштейн А. Замечания о теории познания Бертрана Рассела // Собр. науч. тр.—Т. 4.—С. 250. 21 Там же. 22 Или, точнее, то мышление, которое предполагали «чистым», т. е. не зависящим от опыта. 23 На мировоззренческую многозначность термина «опыт» указывал В. И. Ленин (Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм // Поли, собр. соч.— Т. 18.— С. 154). Наличие различных толкований «опыта» в философии подчеркивает В. С. Швырев (Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании.— С. 39). 24 Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании.— С. 24—25. 25 Кессиди Ф. X. От мифа к логосу : Становление греческой философии.—М., 1972 —С. 11. 26 Там же.—С. 138. 27 Льоцци М. История физики.— М., 1970.— С. 9. 28 Там же.— С. 8. 29 Дорфман Я. Г. Всемирная история физики с древнейших времен до конца XVIII века.—М., 1974 —С. 36. 30 Шредингер Э. Обусловлено ли естествознание окружающей средой?//Шредингер Э. Новые пути в физике.— М., 1971.— С. 23. 31 Там же. 32 Там же.— С. 40. 33 Существенное значение требования воспроизводимости эксперимента отмечается в советской литературе (Баженов Л. Б. Системность как методологический регулятив научной теории // Вопр. философии.— 1976.— № 6.— С. 83; Материалистическая диалектика как общая теория развития. Диалектика развития научного знания.— М., 1982.—С. 101). Однако при этом упускается из виду, что столь же принципиальное значение имеет необходимая связь между требованием воспроизводимости эксперимента и требованием его однозначного и интерсубъективного описания. 34 Льоцци М. История физики.— С. 13. 35 Нами не случайно подчеркивается, что речь идет о реальном эксперименте и его статусе в античной науке. Как показал А. В. Ахутин, экспериментирование в своеобразной форме было широко присуще научному мышлению эпохи античности и средневековья, однако под «экспериментированием» при этом следует понимать «мысленный эксперимент с идеализированным предметом», который и репрезентировал собой «почти всю экспериментальную деятельность предшествовавших эпох» (Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента. От античности до XVII в.—М, 1976 —С. 8, 22). 36 Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— 2-е изд.— Т. 20.— С. 493. 37 Согласно Бэкону, опыт приобретает статус научного лишь тогда когда он фиксируется письменно, т. е. когда для каждого опыта «мы., присоединяем, ничего не скрывая, описание способа, которым мы производили опыт, чтобы люди, узнав, как обосновано каждое из наших положений, видели, какая в чем может скрываться и корениться ошибка, и побуждались к более верным и изысканным доказательствам (если таковые имеются)...» (Бэкон Ф. Великое восстановление наук// Соч. :В 2 т.—М., 1971.—Т. 1.—С. 81). 38 Это обусловливает двойственную, в некотором смысле противоречивую природу научного эксперимента (Свириденко В. М. Гносеолопч-ний анал1з сшввщношення експерименту i практики // Фиюс. думка.— 1977 — № 2 —С. 53—64). 39 Материалистическая диалектика как общая теория развития.— С. 102. 40 Категориальная сеть, которую субъект экспериментального исследования «набрасывает» на действительность, существенно использует категории «объект природы» и «эмпирический объект» и вместе с тем исключает категории, характеризующие сознательного субъекта и его мышление (воля, идеал, цель, истина, понятие, сознательное поведение и т. д.). Автор охарактеризовал подобную категориальную сеть как «объектное» представление реальности (Субъект и объект как философская проблема.— Киев, 1979.— С. 190—211). 41 Бор Н. Единство знаний//Избр. науч. тр.: В 2 т.—М., 1971.— Т. 2.— С. 487. 42 См. высказывание Ф. Бэкона: «Что же касается низких и даже непристойных вещей... то и эти вещи должны быть приняты в естественной истории не менее, чем прекраснейшие и драгоценнейшие...» (Бэкон Ф. Новый Органон//Соч.—М., 1972.—Т. 2.—С. 73). 43 Фролов И. Т. Наука — ценности — гуманизм : Социал.-этич. и гуманист, пробл. соврем, науки//Вопр. философии.— 1981.— № 3.— С. 36. 44 Там же.—С. 37. 45 Подробный анализ гуманистических аспектов современной науки, ее социально-этических принципов, функционирующих в качестве регу-лятивов познания, анализ актуальных этических проблем науки см. в кн.: Фролов И. Т., Юдин Б. Г. Этика науки. Проблемы и дискуссии.— М., 1986,—399 с. 43 Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография.— М., 1981.— С. 256. 47 Там же. 48 Бор Н. Воспоминания об основоположнике науки о ядре // Избр. науч. тр.: В 2 т.—Т. 2.—С. 575. 49 Там же.— С. 576. 50 Эйнштейн А. Предисловие к книге Каролы Баумгард «Иоган Кеплер. Жизнь и письма»//Собр. науч. тр.: В 4 т.— Т. 4.— С. 326. 263 51 Feyerabend P. Dialogue on method // The structure and development of science.— Dordrech etc.— 1979.— P. 80. 52 Ibid.—P. 81. 53 Meynell H. Fegerasend's method//Philos. quart.— 1978.— 28, N 112 — P. 249. 54 Бор Н. Возникновение квантовой механики // Избр. науч. тр. : В 2 т.—Т. 2.—С. 543. 55 Бор Н. Атомы и человеческое познание // Там же.— С. 505. 56 Речь идет о последовательно теоретическом, философском осознании и обосновании принципа эмпиричности в эпоху, когда благодаря исследованиям Галилея сложилась достаточно четкая «парадигма» естественнонаучного эксперимента. Вместе с тем, как отмечает В. С. Черняк, ссылаясь на английского историка науки А. Кромби, тенденция к осознанию и формулировке эмпирической установки и экспериментального метода обнаруживается уже в XIV веке (Черняк В. С. Культурные предпосылки методологии эмпиризма в Средние века и Новое время // Вопр. философии.— 1987,—№ 7.—С. 69). 57 Свириденко В. М. О гносеологической природе постулата неизбежности погрешности измерений//Вопр. философии.— 1972.— № 6,— С. 23—33; Свириденко В. М. Процедури вимирювання та проблема точности знания // Филос. думка.— 1973.— № 1.— С. 45—53. 68 Взаимосвязь процесса конструктивизации действительности и принципа «отождествления нетождественного в процессе познания» раскрыта Д. П. Горским (Горский Д. П. Отождествление нетождественного в процессе познания — фундаментальный закон познания // Актуальные проблемы логики и методологии науки.— Киев, 1980.— С. 38—50). 59 Gutting G. Husserl and scientific realism // Philos. Phenomenol res.—1979.—39, N 1.—P. 42—56. 60 M. Борн о своих впечатлениях о философии Гуссерля, лекции которого он посещал в студенческие годы, писал: «Он учил, что знание можно приобрести в мыслительном процессе, называемом созерцанием сущности (Wesenschau). Но учение это меня не удовлетворило» (Борн М. Моя жизнь и взгляды.— М., 1973.— С. 113). 61 Сачков Ю. В. Научный метод: вопросы его структуры//Методы научного познания и физика.— М., 1985.— С. 6—28. 62 Специализированные средства познания представляют собой искусственно созданные «предметы-посредники», опосредующие познавательное отношение (Лекторский В. А. Субъект, объект, познание.— М., 1980.—С. 166—169). 63 Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий.— М., 1985.— С. ПО. 64 Черняк В. С. Культурные предпосылки методологии эмпиризма в Средние века и Новое время.— С. 72. 65 Сачков Ю. В. Научный метод: вопросы его структуры.— С. 14—26. 66 Характеристику норм научно-исследовательской деятельности см. в работах: Мотрошилова Н. В. К проблеме научной обоснованности норм//Вопр. философии.— 1978.— № 7.— С. 112—123; Идеалы и нормы научного исследования.— Минск, 1981.— 432 с. 67 Методологические принципы физики.— М., 1975.— С. 451—476. Опубликовано на сайте: http://intencia.ru Прямая ссылка: http://intencia.ru/index.php?name=Pages&op=view&id=657 |