Марксизм
Не так уж трудно придать некое правдоподобие материалистической концепции истории. К примеру, можно при желании указать на связь между существовавшей тогда экономической и классовой структурой и жестокими наказаниями, налагавшимися в то время в Англии за воровство, или на связь между экономическими интересами плантаторов в южных Американских штатах и отсутствием выраженного нравственного осуждения рабства. Можно обратить внимание на связи, существующие между экономической жизнью племени охотников и его представлениями о жизни после смерти или между классовыми разделениями и строками их песен. Можно сослаться на очевидное влияние греческих политических структур на платоновскую картину идеального государства или даже на влияние тогдашней ситуации в мировой промышленности на идеи Маркса и Энгельса.
Но хотя марксистскую концепцию связи экономического базиса и надстройки можно, при желании, сделать правдоподобной, эта правдоподобность во многом зависит от подбора определенных фактов, опускания других и ухода от неудобных вопросов. К примеру, чтобы утвердить эту теорию, я должен проигнорировать тот факт, что христианство стало доминирующей религией в поздней Римской империи, а затем было принято людьми, строившими феодальное общество в Средние века. Рассуждая об исламе, я должен уходить от неудобных вопросов об отношении между развитием производительных сил и источниках ислама. Если же на этих вопросах настаивают, то я ссылаюсь на факторы, лежащие вне моего первоначального объяснения идеологической надстройки, продолжая в то же время настаивать на истинности этого объяснения. И я радостно признаю, что надстройка сама может оказывать влияние на базис и что в ней могут происходить изменения, независимые от изменений в базисе, хотя при этом я отказываюсь признать, что эти уступки не согласуются с моей первоначальной позицией. Почему, в самом деле, я должен признавать это? Ведь я сказал об отношении между базисом и надстройкой как “обусловливании” последней первым. И я могу понимать этот термин в слабом или сильном смысле в зависимости от запросов конкретной рассматриваемой мною ситуации.
Для Маркса и Энгельса диалектика – это не что-то извне навязанное миру, выражение абсолютного мышления или разума. Диалектика как мышление есть отражение внутреннего движения самой действительности, присущих ей имманентных законов развития. И в таком случае предполагается, что данное движение необходимо и неизбежно. Это не значит, конечно, что человеческому мышлению не отводится вообще никакой роли. Ведь между природой, человеческим обществом и миром идей существует неразрывная связь. Энгельса ведь говорит о том, что «диалектика есть не что иное, как наука о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления»[28]. Но тогда весь процесс оказался бы необходимым раскрытием внутренне присущих действительности законов. И представляется, что в этом случае не остается особого места для революционной деятельности. Или, скорее, революционная деятельность оказалась бы одной из фаз необходимого движения.
В каком-то смысле этот механистический взгляд на диалектику подразумевается убеждением Маркса и Энгельса в неизбежности прихода коммунизма, детерминизме коммунизма. Но если диалектика, действующая в человеческой истории, как это, по крайней мере, дает понять Энгельс, неразрывна с диалектикой, действующей в природе, т. е. если речь в конечном счете идет о саморазвитии самодвижущейся материи, то трудно понять, почему этот процесс должен вообще останавливаться или достигать стадии, на которой исчезают противоречия и антагонизмы. Правда, в «Диалектике природы» есть место, где Энгельс замечает, что материя движется по вечному кругу и что с «железной необходимостью» она уничтожит свое высшее произведение, а именно мыслящий дух, и вновь произведет его где-нибудь еще в другое время[29].
Однако эта идея едва ли сочетается с апокалиптическим аспектом марксизма, предполагающим представление о движении истории к цели, земному раю. Впрочем, до какой-то степени два эти взгляда на вещи, возможно, совместимы. Иначе говоря, можно представить, что каждый цикл ведет, так сказать, к некой высшей точке. Однако чем больше мы акцентируем телеологический аспект истории, ее движение от первобытного коммунизма, эры невинности, через грехопадение, представленное введением частной собственности и последующим возникновением эгоцентричности, эксплуатации и классового антагонизма, вплоть до восстановления коммунизма на более высоком уровне и преодоления самоотчуждения человека, тем сильнее выявляется тенденция вновь протащить понятие реализации плана, идеи.
Иными словами, в марксизме есть некая фундаментальная двусмысленность. Если подчеркиваются одни аспекты, мы имеем механистическую интерпретацию исторического процесса. Если подчеркиваются другие, то кажется, что система требует нового появления того, что Маркс и Энгельс называли идеализмом. И это неудивительно. Исторически марксизм явился трансформацией идеализма, и в нем остаются элементы, полученные именно из этого источника. Союз между диалектикой и материализмом не такое уж простое дело. Ведь, как хорошо понимали Маркс и Энгельс, диалектика изначально имела отношение к движению мысли. И хотя они помещали диалектическое движение прежде всего в объект мышления и лишь затем и при посредстве отражения – в человеческое мышление, этот перенос, как представляется, неизбежно наводит на мысль, что исторический процесс является самораскрытием идеи. Альтернативой оказывается истолкование этого процесса как чисто механического[30].
Как философская система, марксизм имеет тенденцию расползаться на расходящиеся ряды мысли. Можно акцентировать идеи необходимости, неизбежности, детерминизма, можно – идеи сознательной революционной деятельности и свободного действия. Можно подчеркивать материалистический элемент, можно – “диалектический”. Можно, конечно, попробовать объединить все эти аспекты, несмотря на двусмысленности, которые порождает эта попытка. Даже в СССР были разные линии его толкования и развития. И если появление этих различных линий мысли сдерживалось, то происходило это из-за сдерживающей силы партийной линии, т. е. вне-философского фактора, а не из-за неверности “истинному марксизму”, который как раз и является источником двусмысленностей.
В философском плане произошла примитивная штука: Маркс и Энгельс взяли один аспект реальности (экономический) и попробовали использовать его как ключ, отпирающий все двери. Получилось впечатляющая картина, зрелищное кино, в котором именно гротескное преувеличение действительно позволило зрителям увидеть знакомые нам вещи под новым углом зрения. С точки зрения эффекта – они достигли цели. Скажем, мысль Маркса и Энгельса позволяет нам понять важность и широту влияния экономической жизни человека, пресловутого “базиса”. Такой подход действительно можно понять.
Но беда в том, что “марксистская теория истории – это не просто впечатляющее видение мира, предложенное в XIX столетии, которое внесло вклад в человеческую мысль, а затем отошло на задний план истории. Это – влиятельная система, говорящая о себе как о “научном анализе исторического развития”, анализе, дающем возможность предсказания, и в то же время представляющая собой символ веры.
Правда, Маркс всегда думал о своей философии как о средстве изменения мира, а не просто как о его интерпретации. Тогда возникает вопрос: подпадает ли марксизм под свое собственное представление об идеологии как о чем-то соотнесенном с преходящей экономической структурой, или же он превосходит этот статус и представляет собой абсолютную истину? Если марксизм соотнесен с ситуацией, в которой пролетариат противостоит буржуазии, он должен исчезнуть после преодоления этого антагонизма. Если же он является “абсолютной истиной”, то как можно примирить это утверждение с тем, что должны говорить о вечных истинах, естественных законах и т. д. Маркс и Энгельс?
Лит: Коплстон Ф. От Фихте до Ницше
|
