Серьезную настороженность вызывали утверждающиеся образцы буржуазного утилитаризма. Поражение наполеоновской Франции было встречено в Германии с необыкновенным энтузиазмом, ибо оно давало шанс продлить традиционное существование, сохранить в неприкосновенности старые порядки. Не случайно не вызвало сопротивления осуществление «железом и кровью» объединения немецких государств под эгидой Пруссии, в которой наибольшим влиянием пользовались крупные землевладельцы-юнкеры.
Жесткий политический порядок канцлера Бисмарка оставлял единственную сферу для индивидуального самовыражения, свободы творчества, независимости духа: сферу разума.
Обычно мы связываем появление значительных личностей в истории с великими эпохами. И накопили достаточно подтверждений для подобного вывода. Но, как правило, речь в этих случаях идет в основном о политиках и практиках в сфере экономики и техники, лидерах национальных движений, религиозных течений. Великих философов рождали иные условия: застойные и гнетущие, безысходные и мрачные. Так было накануне Великой Французской революции, когда революция интеллектуальная предшествовала революции социальной.
Германия в конце XVIII века переживала далеко не лучший этап в своем развитии. Глубокая неудовлетворенность реальными процессами сопровождалась духовным конструированием идеальных образцов социальных состояний и отношений. Этот эмоциональный порыв нашел ранее всего свой выход в искусстве: мировая поэзия и литература обогатились такими гигантами, как Шиллер, Гете, Гельдерлин, Новалис, Гофман, Гейне, братья Гримм; в музыкальной культуре прозвучали имена Моцарта, Шуберта, Гайдна, Бетховена, Вебера.
Но, пожалуй, самые захватывающие процессы в это время протекали в философии. Практически все мировоззренческие проблемы нуждались в переосмыслении. Мир в представлениях граждан той эпохи рассыпался и раскалывался, он пришел в движение. А потому и восприятие его было фрагментарным. Как писал Гете. «Изолированно обходились с каждой деятельностью; наука и искусство, ведение дел, ремесло и все, что угодно, каждое двигалось в замкнутом круге. Занятие каждого всерьез бралось только им самим и по-своему, поэтому-то он и работал только для себя и по-своему, сосед оставался ему совершенно чуждым, и они оба взаимно чуждались друг друга. Искусство и поэзия едва соприкасались, о живом взаимоотношении нельзя было и думать; поэзия и наука казались в величайшем противоречии.
Тем самым, что каждый круг деятельности замыкался, в каждом из них обособлялась, расщеплялась манера действовать. Даже малейшее дуновение теории вызывало страх, ибо более столетия боялись ее как привидения и при любом фрагментарном опыте в конце концов бросались в объятия самым пошлым представлениям. Никто не хотел признавать, что в основе наблюдения может лежать идея, понятие, способное стимулировать опыт и даже помогать обретению и изобретению».
Всеобщность, всеохватность происходящего в мире породили потребность в создании универсальных теорий, систем миропонимания, с помощью которых стало бы возможным освоить культуру всей эпохи. Задача такого диапазона соответствует только философии. Но в истории человечества лишь немецкой классической философии удалось не только выдвинуть и осознать подобную цель, но и достичь ее.
Лит: История философии: Учеб. пособие для вузов/ А.Н. Волкова, B.C. Горнев, Р.Н. Данильченко и др.
|