Разум властвует – все должно покоряться. Всякое неповиновение разуму есть возмутительное, ничем не оправдываемое, навсегда преданное проклятию tolma (дерзновение).
Так "учил" Плотин, учил себя и других. Учил мыслить, учил жить, учил "быть": быть таким, каким того хотел разум с его самоочевидными началами.
5. Бунт
Но у резигнации есть обратная сторона – и она есть бунт. Так было и с Плотином. Пока он учил, где-то, в невидимых тайниках его души накоплялись и росли какие-то новые чувства или предчувствия, созревала могучая сила, которой суждено было взорвать и опрокинуть с таким трудом и старанием возведенный Плотином великолепный алтарь мудрости. Нечестивая tolma, которую Плотин как будто окончательно истребил и вырвал не только из самого себя, но и из мироздания, оказалась живучей, чем это можно было предполагать. И человеческое Я оказалось далеко не таким сговорчивым и кротким – даже пред лицом “самоочевидных начал”. Плотин вдруг начинает ощущать иго разума – его же он называл всегда благим и радостным – как нечто совершенно нестерпимое.
Прежде он был убежден, как и Платон, что величайшее несчастье – стать misologos'oм (ненавистником разума). Он повторял вслед за стоиками, что отдельному человеку нельзя и не должно думать о себе. Нужно глядеть на общее, а не на “отдельное”. Ибо разум может осуществить свои высокие цели только в том случае, если все "отдельное" будет безмолвно и безропотно исполнять все, что от него потребуется. Прикажет разум, это "отдельное" будет петь веселые песни, когда на его глазах бесчестят дочерей, убивают сыновей, разрушают родину. Сыновья, дочери, родина – все это имеет начало, а, стало быть, как разуму доподлинно известно, имеет и конец (III, 6, 8). Плотин, унаследовавший и впитавший в себя веру древних, что настоящая жизнь, настоящее благо возможны лишь в атмосфере идеальной, ничем не нарушаемой согласованности и гармонии, и по этой вере живший, "вдруг" начинает чувствовать, что он точно задыхается, что дальше так жить нельзя.
К Плотину приходит мысль, что можно и должно было покоряться разуму, пока он умел ограничить свои требования и не пытался пройти в начала (arcoV), в источники, в корни всего. Полезный и нужный как орудие в руках человека, – на месте законодателя и царя вселенной он становится страшной угрозой всему живому.
6. Расколдовать чары разума
И тогда Плотин возвещает: Не спор – а борьба (I, 6, 7). Нужно найти не доказательства, которых нет, а новые слова заклинания (VI, 8, 18), чтобы проснуться от самоочевидности, чтоб расколдовать навеянные разумом чары. Вот как он сам об этом рассказывает: «часто, просыпаясь к самому себе из тела, освобождаясь от всего внешнего и сосредоточившись на себе самом, я вижу необычайную красоту и тогда твердо убеждаюсь, что я предназначен для чего-то высшего. И тогда начинается для меня лучшая жизнь, я сливаюсь с Божеством и, погрузившись в Него, обретаю силу возвыситься над всем разумно-постижимым» (IV, 8, 1).
Если бы Плотин предстал с этими словами на суд разума, разум не то что осудил, но испепелил бы его. Тут все признаки нечестивой "толма", на истребление которой греческая философия положила свои лучшие силы. Как может смертный позволить себе даже мечтать о таком высоком уделе: слиться с Богом и вознестись над тем, что создано разумом (nous)? И что это за «проснуться к самому себе»? Разве это не значит придавать значение тому, что имеет начало (genesis) и обречено на тление (ptora), и это обреченное на гибель брать вопреки всем освященным стариной традициям под защиту и охрану чего-то "по своему роду совсем иного, чем разум"?
И, наконец, пробуждение (egrngorsis): в этом слове ведь скрывается то, что для разума совершенно нестерпимо, – внутреннее противоречие. Всегда, значит, душа спит, и вся ее разумная деятельность проходит как бы во сне. И, чтобы приобщиться к действительности, нужно сперва пробудиться, нужно, чтоб с человеком произошло что-то, что совершенно не следует из его природы (non sequitur ex natura sua), и потому явно невозможное.
Но судом Аристотеля Плотин озабочен, только пока спит. Как только он просыпается (правда, это бывает не часто, как он утверждает, а редко, очень редко), ничьи суды и никакие приговоры его больше не тревожат. Наоборот, его охватывает радость при мысли, что разум остался где-то далеко внизу и что ни его "суд", ни его "правила" ни на что более не нужны. Правда, разум тоже сразу не сдается и отчаянно пытается вернуть свои права, подчинить себе открывшуюся Плотину после пробуждения новую действительность.
На наших глазах происходит нечто казавшееся совершенно невозможным. "Проснувшийся" Плотин свалил разум, о котором и он сам, и все до него думали, что он непреоборим. И именно свалил, т. е. одолел его, перенеся борьбу в какую-то новую плоскость, которая для нас как бы совсем и не существовала. Разумные, для всех очевидные доказательства потеряли власть над ним. Он точно расколдовал мир и людей от навеянных сверхъестественными силами чар. "Там не потому, что должно быть, оттого и желают, а потому, что он такой, как существует, он прекрасен: это как бы заключение, выведенное не из предпосылок, ибо там вещи не являются в результате изысканий и выводов: и заключения, и доказательства, и выводы – все это последующие вещи" (V, 8, 7).
7. Второй транс. Страхи
Действительно существующее не "выводится" из предпосылок, а приходит, когда ему вздумается и как ему вздумается. Для Плотина, который оставил под собою разум, мир представляется уже совсем иным, чем прежде. Он рассказывает нам о своих переживаниях в загадочных, необычных словах. Да он и сам не сразу привык жить и дышать в этой атмосфере вечно необоснованного. Душа добровольно не решится оторваться от почвы. Она стремится назад – ей «страшно, что она вступает в область ничто» (pobeitai mn oyden exn) (VI, 9, 3).
И все-таки, в конце концов, она "бросает всякие познания... и, точно несомая волной духа и поднятая ее валом, она вдруг (exaipnns) прозревает, сама не зная как" (VI, 7, 36). Последнее, наиболее реальное, наиболее нужное не встречается на тех путях, которые могут быть нами посредством заключений угаданы. "Тогда только должно верить, что мы Его увидели, когда душа внезапно узрит свет" (V, 3, 17).
Бежав от разума, Плотин пришел к ни на чем не основанному, беспочвенному "вдруг". И это "вдруг" вместе со всем, что от этого "вдруг" показалось ему таким желанным, так дивно прекрасным сравнительно с мудростью и с тем, что мудрость ему давала! Зачем почва тому, кто не нуждается в поддержке? Зачем предвидение, предпосылки тому, кто приблизился к Богу? Для разума истина была связана навеки с идеей необходимости, с идеей определенного принудительного, неизменного порядка. Разум боялся неожиданностей, боялся свободы и "вдруг" – и имел все основания бояться. Плотин это уже знает: разум дерзнул отречься от Бога (VI, 9, 5) и, запугав человека выдуманными ужасами хаоса и иными угрозами, отвратил его от той истинной действительности, которая создана благостным и неистощимо творческим Вдруг. Доверившись разуму, человек в плодах разума стал ценить только то, что в его власти (ex sua potestate), и забыл о дарах, которые были ему ниспосланы Свыше. Пробуждение от наваждения пришло от того же "вдруг" и так же внезапно, как приходит все, что есть лучшего в жизни.
|
