Насколько еврейская душа ценит беспредельного Бога и стремится к Нему, настолько греческую душу даже сама мысль о беспредельном вводит в ужас. Что неоформлено, неограниченно, – то представляется лишь угрожающей бездной и источником дисгармонии.
Целлер[4] не побоялся сказать: «Плотин входит в противоречие с общим направлением классического мышления и решительно приближается к восточному образу мысли, когда вслед за Филоном находит последнюю цель философии только в таком воззрении на божественное, при котором всякая определенность мысли и всякая ясность самосознания исчезают в мистическом экстазе». В другом месте Целлер выражается еще сильнее: «у философа (т. е. Плотина) пропало безусловное доверие к своему мышлению».
Когда душа приближается к настоящей реальности – ею овладевает ужас, ей кажется, что она погружается в ничто, что она гибнет. И, наоборот, когда последнюю, высшую реальность мы пытаемся захватить в сети наших точных и ясных высказываний, готовых и привычных категорий, – она вытекает из них, как вода из рыбачьего невода, когда его извлекают из воды, – она превращается на наших глазах в страшное "ничто".
8. Сон души
«Пока душа в теле – она спит глубоким сном» (III, 6, 6). – Плотин чувствовал возможность таких источников познания, которые не доступны "естественному" разуму и дают истины, не способные примириться с истинами, добываемыми нами "естественным" путем. Плотин знал истины, которые приходится назвать откровенными. Когда ему приходилось выбирать между истинами "откровенными" и истинами "естественными", он, нимало не колеблясь, принимал сторону первых: «то, что обыкновенному сознанию кажется наиболее существующим, – наименее существует» (V, 5, 11).
Причем "обыкновенное сознание" – вовсе не есть сознание, свойственное другим людям, толпе, tois pollois, так же как и истины, добываемые обыкновенным сознанием, тоже не суть истины, признаваемые лишь толпой. Нет, сам Плотин, как и все прочие люди, обычно находится во власти этих истин и только временами чувствует в себе силы освободиться от них. «Часто, просыпаясь к самому себе из тела и отрывая свое внимание от внешних вещей, чтоб сосредоточиться на себе самом, я вижу дивную и великую красоту и убеждаюсь твердо в том, что судьба предназначила меня к чему-то высшему; тогда я живу лучшей жизнью, отождествляюсь с Богом и, погружаясь в Него, достигаю того, что возвышаюсь над всем умопостигаемым...» (IV, 8, 1). В те редкие минуты Платон устремляется к той дивной и непостижимой красоте, которую обыкновенное сознание считает "по преимуществу не существующей".
В VI-й Эннеаде (VI, 9, 3 и 4) он пишет: «каждый раз, когда душа приближается к бесформенному (aneideon), она, не будучи в состоянии постичь его, т. к. оно не имеет определенности и не получило точного выражения в отличающем его типе, – бежит от него и боится, что она стоит перед "ничто" (pobeitai me oyden exn). B присутствии таких вещей она смущается и охотно спускается долу... Главная причина нашей неуверенности (происходит) от того, что постижение одного (т. е. истина откровения) дается нам не научным знанием (epistnmn) и не размышлением (nonsis), как знание других идеальных предметов (ta alla nonta), но причастием (paroysia) чем-то высшим, чем знание. Когда душа приобретает научное знание предмета, она удаляется от Единого (от истины откровенной) и перестает быть Единым: ибо всякое научное знание предполагает основание, а всякое основание – предполагает множественность (logos gar epistnmn, polla de o logos)». – Это значит, что Плотин изменяет основному завету учителя, он отрекается от logos'а, становится, в терминах Платона, misologos'oм, ненавистником разума.
Плотин чувствовал, что нужно от чего-то проснуться, преодолеть какие-то самоочевидности, как чувствовали его великие предшественники. Нужно найти чародея, заворожившего человеческие души. Плотин хотел вырваться из власти эллинских идей, продиктованных разумом, вне которого древний мир не видел спасения.
Борьба Плотина с гностической абсолютизацией “естественного” разума
1. Гностики
С “естественной необходимостью” и с сопутствующими ей самоочевидностями и боролся Плотин. О них он и говорил, что, пока душа в теле, она спит непробудным сном.
Об этом говорит вся 9-я книга 2-й Эннеады, в которой Плотин полемизирует с гностиками. Еще задолго до Плотина – под влиянием Платона и еще более под влиянием киников и стоиков, в древнем мире назревало убеждение, что “тело” есть источник зла на земле. Плотин первый из языческих философов, принял это убеждение целиком, без всяких оговорок и передал его от себя средневековью как принцип, не подлежащий ни сомнению, ни пересмотру. Этот принцип являлся условием возможности проникновения христианства в культурный греко-римский мир.
Ветхий Завет, как известно, начинается словами: В начале сотворил Бог небо и землю (en arxn epoinsen o teòs tòn oyranòn kai tnn gnn). Но 4-ое Евангелие начинается другими словами: В начале было Слово (en arch hn o logoV). Учение Ветхого Завета в таком виде, в каком оно излагается в Книге Бытия, было абсолютно неприемлемо для греко-римского мира. Гностики были последовательнее и выдержаннее других христианских сект первых веков нашей эры. – Они решительно отвергли Ветхий Завет. Они отвергли и Бога Ветхого Завета, Творца неба и земли. Исходили они из того же желания, которое вдохновляло Плотина, – освободить душу от тела (ten pyxen xoris einai tou somatos). Гностики тоже стыдились и боялись "тела", и они были убеждены, что все зло в мире от тела, и отсюда выводили, что, если хочешь избавиться от зла, нужно избавиться от тела. Гностик Валентин[5] говорит: «от начала (ap’arxns) вы бессмертны и дети вечной жизни; вы захотели разделить смерть меж собой, чтоб победить ее, истребить, разрушить, уничтожить в себе и через себя. Если вы разрушите мир, не давши ему разрушить себя, вы будете господствовать над сотворенным и над всем преходящим» (из соч. Климента Александрийского). Гностики видят источник зла в "мире" как телесной сущности. И утверждают, что люди, по своей природе, бессмертны и дети вечной жизни и что лишь постольку, поскольку они связаны с внешним миром, они обречены тлению и смерти. А стало быть – нужно преодолеть мир и разрушить его: тогда вся власть будет в человеческих руках и самое страшное – смерть – перестанет быть страшным.
2. Плотин негодует на гностиков
Плотин пришел в бешенство, ознакомившись с учением гностиков, которые, поверивши разуму и мудрости, решили навсегда уйти из не созданного ими мира. Им овладевает ужас при воспоминании, что сам он был на волосок от того, к чему пришли гностики. В негодовании он, всегда столь спокойный и ровный, не говорит, а неистово вопит: «презирать мир и богов и все, что есть в мире прекрасного, не значит быть хорошим человеком» (II, 9, 16), – точно он сам, вслед за Эпиктетом, не проповедовал презрение к телесным благам и что добродетели человеческие прекраснее светил небесных.
Плотин обычно не вспоминает и не сопоставляет того, чему он учил, с тем, что ему открылось после пробуждения. Ибо если сопоставлять – то придется оправдываться, доказывать. А доказательств у него нет, и оправдываться он не умеет. Или иначе: главная прерогатива его высокого удела (kreittonos moiras) не в том ли, что ему больше ни пред кем оправдываться не нужно? Оправдания и доказательства нужны в царстве разума. А здесь, в тех областях, куда теперь попал Плотин, какие здесь "критерии истины"? Плотин такого вопроса не ставит. Плотин, в силу присвоенной им себе власти, запрещает вообще разуму спрашивать и на все его вопросы коротко отвечает: не твое дело, не твоя власть.
3. Непоследовательность Плотина
Действительно, казалось бы, Плотин должен был признать в гностиках друзей и союзников: он тоже говорит, что нужно бежать из видимого мира. Но, когда он услышал “свои собственные слова” из уст гностиков, он пришел в негодование: вся 9-я книга 2-й Эннеады есть выражение его. Плотин заявляет, что поносить мир есть величайшее кощунство и еще большее кощунство – поносить Творца мира. В противоположность гностикам, он в этой книге говорит о видимом мире почти теми же вдохновенными словами, какими он в других книгах говорит о мире умопостигаемом.
Историки и этой непоследовательности Плотина нашли, как и следовало ожидать, "простое" объяснение. В Плотине сказался-де эллин и эллинское преклонение пред телесно прекрасным. Хорошее объяснение! Недаром говорят, что иная простота хуже воровства. А где же "азиатские влияния", о которых нам прежде столько говорили! И разве Плотин не был греком, когда взывал: бежим как можно скорее из этого мира? Или когда учил, что путь к высшему достижению – monos genestai (оторваться от всего, извне пришедшего)? Или разве Платон не был греком, когда говорил почти то же? – Ясно для того, кто хочет видеть, что "простые" объяснения здесь совершенно неуместны. Тут причины совсем другого порядка. Плотин, очевидно, не выносил логической обработки своих мыслей. Он сам мог отрекаться от видимых, телесных вещей, он мог стремиться прочь из мира, мог предпочитать смерть жизни и т. д. Но когда гностики захотели превратить все эти изменяющиеся душевные состояния его в неизменную истину, т. е. во всеобщие и необходимые суждения, – Плотин вышел из себя. Каково же было ему, когда он вдруг увидел и услышал, что то, что он чувствовал и говорил только иногда и только для себя, вдруг у гностиков было провозглашено вечной истиной, т.е. тем, что всегда есть, всегда было и будет и иным быть не может?
Да, он писал, что только забывши все и сосредоточившись всецело на самом себе, он достигал той свободы, без которой для него невозможно было единение с Богом. Временами ему нужна была эта великая внутренняя тишина, при которой все, даже "естественная необходимость", перестает связывать и давить человека. – Но разве отсюда следует, что мир создан дурным Богом и что мир нужно порочить? И что должно удовольствоваться тем созданным человеческими руками миром идеальных сущностей, который воспевали гностики и стоики? Мир во зле лежит: он это говорил, – но опять же: такое можно испытать, но из этого нельзя и не нужно делать "истину".
То внешнее "спокойствие", которого он добивался своими "теодицеями" и которое так импонировало его неискушенным ученикам, не только не исключало величайшей напряженности и внутренней тревоги, но ею предполагалось. Плотин отбивался от забот и тревог дня лишь затем, чтоб отдаться всецело одной великой и последней тревоге, которой он уже не мог "разделить" ни с кем и которая ни с кем разделена уже быть не может. Он не хочет тратить силы свои на разрешение вопросов, подсказываемых ему повседневностью, и разрешает их наскоро, как придется, как Бог на душу положит. И только когда он видит и слышит, что его собственные ответы превращаются у других людей в «вечные истины», он иногда, как это было у него с гностиками, теряет свое "философское самообладание" и разражается гневными речами. – Как можно назвать мир дурным? И Бога, создавшего мир, злым?
4. Освободиться от чего?
Все свое вдохновение Плотин черпал в сознании высокого назначения человека. Ведь не убеждал он злодея добросовестно исполнять свои злодейские дела или дурака – свои дурацкие по тем соображениям, что в пьесе нужны не только благородные и умные, но тоже подлые и глупые лица! Философия Плотина, которую он сам определял одним словом – единое на потребу (ti timiwtaton, самое важное), – имела своей задачей освободиться от кошмара видимой действительности. Но в чем кошмар? В чем ужас? Откуда они?
Гностики говорили: мир сам по себе безобразен. – Для Плотина это было неприемлемо. Он знал, что не в "мире" зло и не "мир" закрывает от нас ti timiwtaton, то "самое важное", чего он искал. И что пробудиться от кошмара можно только "вдруг", почувствовав, что наши самоочевидные истины есть лишь некое сверхъестественное наваждение и отупение (Паскалево enchantement et assoupissement, – фр.). И не "случайное" это наваждение. Плотин в свое время видел и чувствовал всей душой ту "сверхъестественную" силу, которая околдовала людей, внушив им убеждение о "естественной необходимости" и о непогрешимости разума, дающего людям вечные и для всех обязательные истины. Плотин боролся с доставшейся ему от предшественников "теорией познания", т. е. теорией о самоочевидных для всех истинах.
|
