10. Проблема бытия Бога
В этом контексте необыкновенно остро встает проблема Бога, ибо Его бытие оказывается продуктом индивидуальной веры: «верить в Бога – это значит страстно желать Его существования, вести себя так, как если бы Бог существовал».
Напряженная жажда Бога и осознание собственного безверия экзистенциально трагично переживаются Унамуно в «Молитве атеиста»:
Господь несуществующий! Услышь
В Своем небытии мои моленья!...
Проблема бытия Бога оказывается столь значимой для Унамуно в связи с тем, что только Бог может выступить гарантом индивидуального бессмертия: «ведь если Бога нет, – всё бессмысленно».
Поскольку жизнь индивидуального сознания выступает для Унамуно не только максимальной (и фактически единственной) ценностью, но и единственно значимой реальностью, постольку проблема смерти стоит у него чрезвычайно остро: «я хочу жить вечно – я, я, а не какое-то всемирное или божественное сознание», «я жажду бессмертия, мне оно необходимо, не-об-хо-ди-мо».
Сформулированное Унамуно "трагическое чувство жизни" в том и заключается, что человеку дано осознать свою смертность наряду с жаждой бессмертия, постичь всю глубину грядущей потери: «жизнь – это трагедия, постоянная борьба без победы и даже без надежды на победу».
11. Сомнение как способ христианской жизни
В условиях понимания своей смертности единственно возможным «способом человеческого существования является агония» как «постоянный бой с умственным отчаянием».
Способом христианской жизни, т. е. жизни верой, для Унамуно является сомнение: «Вера не сомневающаяся – это мертвая вера». Но речь идет о сомнении паскалевском, «которое не является сомнением картезианским или методическим, это жизненное сомнение..., а не сомнение в выборе пути, метода». (Это есть экзистирование перед лицом смерти). Есть вера разума и есть вера надежды, эта последняя и принимается Унамуно как христианская вера.
12. Статус ничто
В этом контексте у Унамуно оформляется особый амбивалентный статус феномена "ничто". С одной стороны, "ничто" имеет традиционную сугубо негативную семантику («примем ничто, которое, может быть, нас ждет, как несправедливость, будем сражаться с судьбой, даже не надеясь на победу, будем сражаться с ней по-донкихотски»). С другой же стороны, "ничто" как внутренняя основа смертного существования обладает позитивно-креационным потенциалом, выступая у Унамуно источником любого творчества и, следовательно, любой реальности: «из сознания собственной глубины ничто человека черпает новые силы, дабы стремиться быть всем».
13. Критика основной позиции Унамуно
Мазохизм. «Сбежала Мальвина, невеста моя …». Ее нельзя привести к Пьеро – иначе всё кончится. Амбивалентность: «… лукавый раб и ленивый!» (Мф. 25, 24-29).
14. Учение об интраистории
Экзистенциальная ориентация философии Унамуно отчетливо проявляется и в его концепции истории. Унамуно разделяет исторический процесс на внешнюю историю (хронологический поток фактологической событийности, подлежащей типологизации по формальным признакам), и интраисторию.
Интраистория – это непознаваемое основание, иррациональная суть исторических явлений и событий (языка, семьи и т. п.). Интраистория есть «осадок истории», то экзистенциальное, "интимное", "глубинное и молчаливое", которое объединяет людей не по формальным, а по "органическим" (имманентным) основаниям: не цивилизация, но культура; не нации, но народ; не литературные традиции, но живой язык и т. п.
Унамуно далек от космополитизма: как «внутри человека, а не вне его, должны мы искать Человека», так и «вне каждого конкретного клочка земли нет ничего, кроме геометрического пространства». Ценность Родины осмысливается у Унамуно как экзистенциальная, и потому сопоставимая с абсолютной ценностью "внутренней жизни".
Глобальный вектор трансформации истории в интраисторию Унамуно видит не в том, чтобы "европезировать Испанию", а в том, чтобы "испанизировать Европу". Внутри самой Испании эта задача артикулируется как необходимость "дон-кихотизировать" Санчо Пансу, олицетворяющего для Унамуно народ, который исконно приобщен к нетленным ценностям бытия перед лицом воплощенной в природных циклах вечности (аналогичен образ Марины как воплощения подлинности и "обаяния повседневности" в романе "Любовь и педагогика"), однако не осознает своей творческой роли, лишен порыва к действию. Именно в том, чтобы задать импульс разворачивания этого имплицитного креативного потенциала и видит Унамуно свою «провиденциальную миссию... в Испании».
Однако сдвиг в интраисторию достигается, по Унамуно, отнюдь не в процессе массового движения: «чтобы возродить Испанию, чтобы спасти Испанию, нужно отправляться в путь в одиночку». В последние годы жизни Унамуно концепция "донкихотизации" сдвигается в сторону христианской эсхатологии: в работе «Святой Мануэль Добрый, мученик» фактически выстраивается параллель образов Дона Кихота и Иисуса Христа: «я был безумен, а теперь я здоров, я был Доном Кихотом Ламанчским, а ныне... я – Алонса Кихано Добрый».
По оценке Ортеги-и-Гассета, Унамуно «выпускал свое "я" на волю", "как феодальный сеньор знамя на поле боя»). |