Основные свидетельства о пифагореизме, имеющиеся у Аристотеля, Диогена Лаэртского, комментаторов Аристотеля и Секста Эмпирика, относятся именно к зрелой, непосредственно предшествующей Платону форме древнего пифагореизма.
Основное положение этой формы учения заключается в следующем: «числа (начала чисел) есть сущность всех вещей». Содержательное отличие данного принципа от свойственного древнейшей форме принципа «все вещи суть числа» состоит, на наш взгляд, в углублении понимания природы числа. Последним основанием вещей выступают теперь не числа, допускающие в силу нерасчлененности своего смысла различные интерпретации — арифметическую, геометрическую, физическую, теологическую, а более глубокие начала, выражающие собой принципы числа как такового. Философская рефлексия пифагорейцев осуществила тем самым важный шаг в сторону осмысления самой природы числа, попытавшись свести ее к более общим и глубоким, изначальным принципам.
Наряду с определившимся более глубоким философским пониманием природы числа пифагорейцы зрелого периода стремились и к более широкому последовательному применению своего принципа в понимании природы явлений различных областей реальности. Это выразилось, как мы увидим позднее, в разработке и философском обосновании различных областей специально-научного знания: космологии, арифметики, геометрии, акустики, психологии, этики и т. д.
Анализ содержания пифагорейской философемы показывает, что число, постигнутое и истолковываемое как сущность всего существующего, вовсе не тождественно числу как центральному арифметическому понятию. В отличие от чисто внешней трактовки числа как количественной меры определенного множества объектов (точка зрения арифметики и теории чисел) здесь число истолковывается как внутренняя, сущностная характеристика вещей. Кроме того, в пифагорейской философеме число выступает не только как фундаментальный принцип познания, но и как универсальное, предельно общее основание бытия, притязая тем самым на универсальную применимость как к Вселенной в целом, так и к ее отдельным частям. Философская трактовка числа пифагорейцами заключается, следовательно, в придании ему статуса имманентной всеобщности, с одной стороны, и одновременно в абсолютизации этой всеобщности, возведении числа в ранг абсолютной, безусловной основы всего сущего — с другой.
По свидетельству Аристотеля, в основу понимания всего сущего пифагорейцы положили не просто числа, пусть даже и метафизически осмысленные в качестве сущностей, внутренней основы всего сущего, а «элементы числа», т. е. исходные начала, принципы самого числа, имеющие явно выраженный философский, категориальный характер и содержание. С точки зрения пифагорейцев, первым таким началом, принципом числа является монада, единица; не арифметическая, дискретная единица, а единица как логический принцип тождества, равенства числа и вещи самим себе. «Все числа, — разъясняет принцип монады Секст Эмпирик, — сами подпадают под понятие одного, ибо двоица есть одна двоица и троица есть также некое одно: число же десять есть единая глава чисел. Это побудило Пифагора утверждать, что единица есть первоначало всех вещей, так как посредством причастности к ней всякая вещь называется одной».
Отношение этой совершенно абстрактной единицы, единицы как чистого тождества, к арифметическим числам и к конкретным вещам пифагорейцы выразили в понятии «подражание». Как числа, так и отдельные вещи «подражают» единице, являющейся их принципом. Платон определил отношение идей к индивидуальным вещам как «причастность», заменив пифагорейский термин «подражание». Как справедливо отметил Аристотель, оба этих выражения неудовлетворительны, поскольку они не вскрывают природу действительного взаимоотношения принципов и вещей, и Платон в действительности не продвинулся ни на шаг вперед по сравнению с пифагорейцами в разрешении возникающего здесь существенного затруднения, а лишь заменил одно название другим. Чрезвычайную абстрактность и связанную с ней неудовлетворительность принципа монады отметил и Гегель: «Вещи, однако, гораздо более определенны, и их определенность не есть только это сухое одно»
Кроме монады в качестве верховного принципа чисел и вещей пифагорейцы считали диаду. Секст Эмпирик раскрывает принцип диады следующим образом: «Единица, мыслимая со стороны ее тождества с собою, есть единица; когда же она прибавляется к самой себе как некая отличная единица (хаФ етероттуга), тогда возникает неопределенная двоица, потому что ни одно из определенных или вообще ограниченных чисел не есть эта двоица, но все же познается благодаря причастности ей, как мы это говорили относительно единицы. Существуют, согласно этому, два первоначала вещей: первым является единица, благодаря причастности к которой все числовые единицы суть единицы, и неопределенная двоица, благодаря причастности к которой все определенные двоицы суть двоицы» .
Если пифагорейцы понимали монаду как беспредельное, неопределенную материю, тогда как диада, неопределенная двоица, означала у них принцип предела или формы, то поздний Платон принял прямо противоположное истолкование монады и диады. У Платона «монада — отец, неопределенная диада — мать чисел. Различие между пифагорейцами и Платоном Аристотель (45 В 13) характеризует так: «А что вместо беспредельного, как единого, он поставил двойственность и выводил беспредельное из большого и малого — это его особенность». Итак, пифагорейцы приписывали беспредельному единство, Платон же делает его двойственным».
|
