Определяя собственную позицию в трактовке философских принципов раннего пифагореизма, Маковельский в целом руководствуется своей пятистадийной концепцией эволюции пифагорейского учения. Он выделяет две основные формы древнего пифагореизма: а) септадическую, или гебдомадическую, культивируемую Пифагором в самом начале и сконцентрированную в положении «в основе всего сущего лежит число 7» (в отличие от Рошера Маковельский склонен считать, что первая часть сочинения «О числе 7» принадлежала самому Пифагору), и б) декадическую с ее основным тезисом о том, что все вещи определяются числом 10. Согласно Маковельскому, в обеих формах древнейшего пифагорейского учения числа отождествляются с самими вещами, т. е. имеют непосредственно вещественную форму. «Древнейшие пифагорейцы учили, что вещи состоят из чисел в том же самом смысле, в каком, по учению их предшественников и современников, вещи состоят из воды, воздуха, огня и т. п.; то есть числа — сама субстанция и первовещество всех вещей. При этом пифагорейцы не отделяли чисел от материи; они не принимали особого умопостигаемого мира чисел, независимого от мира чувственного». По его мнению, в пифагореизме первоначально отсутствует чисто количественное понимание числа, оно истолковывается как качественно определенная сущность. (К такой точке зрения тяготеет, на наш взгляд, и реконструкция древнейшей формы пифагорейской доктрины, предложенная П. П. Гайденко. Маковельский полагает, что на этой, древнейшей стадии эволюции пифагореизма еще не возникло разграничение числа как арифметического понятия и числа как принципа метафизики, здесь они тождественны, причем даже арифметические числа не трактуются еще чисто количественно. Такое понимание числа, продолжает Маковельский, подверглось серьезной критике со стороны элеатов, после чего оно было существенно переработано и преобразовано в зрелой форме древнего пифагореизма, сконцентрированной в принципе «число есть сущность всех вещей».
О том, что древнему пифагореизму была присуща трактовка чисел не только как самих вещей, но и как сущностей, причин вещей, свидетельствует и Аристотель в «Метафизике». Он пишет, что и Платон, подобно пифагорейцам, «считает числами и вещи и причины вещей, но причинами он считает числа умопостигаемые, а те, которые отождествляются с вещами, воспринимаются чувствами» [20, с. 33]. Однако при этом Аристотель не выделяет специально две разновидности пифагорейской философемы: 1) «вещи суть числа» (т. е. числа суть сами вещи в их непосредственной вещественной форме) и 2) «числа есть сущность всех вещей», трактуя всю пифагорейскую доктрину как единое целостное учение.
С нашей точки зрения, выявившееся здесь затруднение можно разрешить следующим образом. Логично предположить, что на древнейшей стадии пифагорейского учения содержание понятия «число» вообще еще не было строго расчленено на те два основных смысла, которые выявились и четко определились при последующем развитии учения, а именно: «число» как непосредственно материально-вещественное образование, как чувственно воспринимаемая реальность и «число» как умопостигаемая причина, сущность материальных вещей. В пользу такого предположения свидетельствует Аристотель. «Во всяком случае, — пишет он, — и у них, по-видимому, число принимается за начало и в качестве материи для вещей, и в качестве (выражения для) их состояний и свойств...». Указывая в другом месте на эту первоначальную нерасчлененность смыслов в понимании природы «числа», Аристотель пишет: «...пифагорейцы признают одно — математическое — число, только не с отдельным бытием, но, по их словам, чувственные сущности состоят из этого числа: ибо все небо они устраивают из чисел, только у них это — не числа, состоящие из (отвлеченных) единиц, но единицам они приписывают (пространственную) величину; а как получилась величина у первого единого, это, по-видимому, вызывает затруднение у них».
Отмеченная нами нерасчлененность смыслов в понимании природы числа давала, казалось бы, древним пифагорейцам важное преимущество, поскольку трактовка чисел как самих чувственно воспринимаемых вещей исключала необходимость разрешения проблемы соотношения вещей и чисел, которая возникает в случае трактовки чисел как самостоятельно существующих, внешних по отношению к вещам причин. Однако именно в самом этом преимуществе заключался и основной недостаток такой нерасчлененной по содержанию концепции числа, на который обратили внимание, вероятно, уже элеаты, но в особенности Аристотель. «То, что они (пифагорейцы. — А. Н.) не приписывают числу отдельного существования, устраняет много невозможных последствий; но что тела у них составлены из чисел и что число здесь математическое, это — вещь невозможная. Ведь и говорить о неделимых величинах неправильно, и (даже) если бы это было допустимо в какой угодно степени, во всяком случае единицы величины не имеют, а с другой стороны, как возможно, чтобы «(пространственная) величина слагалась из неделимых частей? Но арифметическое число во всяком случае состоит из (отвлеченных) единиц; между тем они говорят, что число — это вещь; по крайней мере, математические положения они прилагают к телам, как будто тела состоят из этих чисел».
По всей вероятности не без учета этих критических соображений, хотя, возможно, осмысленных и не в столь ясной и четко обозначенной форме, в какой их представил Аристотель, а также под воздействием критики элеатов зрелая, более развитая форма учения (связанная прежде всего с деятельностью Архита) избрала более определенную трактовку числа как внутренней умопостигаемой сущности всех вещей и Вселенной в целом, отказавшись от выявившегося в результате развития принципа параллельного этому понимания чисел как непосредственно самих материальных образований (что заключало в себе возможность наивно-материалистической интерпретации природы числа).
|
