|
|
Общее количество: 94 вопросов и ответов в 20 категориях |
|
|
|---|
| 1. Законы
Слово «закон» (греч. nomoV, лат. lex) имеет 2 значения: оно означает либо некоторую писаную или неписаную норму, регулирующую поведение людей, либо некоторый “закон природы” – иначе “естественный закон”, – т. е. утверждение о каких-то общих свойствах «вещей» или явлений природы. Общим для законов в том и другом смысле является то, что те и другие что-то запрещают. Напр., закон всемирного тяготения запрещает яблокам, падающим с яблони, лететь вверх и в стороны. Закон сохранения энергии запрещает вечный двигатель.
Но в то время как “естественные” законы в принципе не могут быть нарушены, – нарушение законов, регулирующих поведение, возможно, но влечет за собой наказание.
2. Логические законы
Логика говорит о том, каким мышление должно быть, она предписывает законы мышлению, а не исследует его; поэтому логика – наука нормативная, а не эмпирическая. Не истина выводится из фактов, а все факты и вообще весь мир существуют только в истине и в силу логической истины, ее законов.
Исследуя строение рассуждений, логика выявила некоторые простые законы, которым подчиняется всякое правильное рассуждение. К какому из этих 2-х типов относятся законы правильности рассуждения? Несомненно, к первому: ведь рассуждение есть один из видов человеческого поведения. Нарушения этих законов происходят довольно часто; что же касается наказания за нарушение, то оно состоит в ошибочности рассуждения. – Ошибочность рассуждения не следует смешивать с ошибочностью доказываемого утверждения. Случайно может оказаться, что рассуждение неверно, а доказываемое утверждение верно; но тогда справедливость этого утверждения нуждается в другом обосновании.
[pagebreak]
В широком смысле Логика – это наука о формах мышления и познания.
Поскольку рассуждение есть один из видов умственной деятельности человека, логика относится к гуманитарным наукам. Она имеет некоторые точки соприкосновения с психологией – наукой, изучающей психическую деятельность человека, в том числе и умственную. Однако логика не является частью психологии, т. к. ее подход к изучению рассуждений коренным образом отличается от психологического: психолог, изучая рассуждение, стремится понять внутренние психические механизмы, благодаря которым оно происходит, в то время как логик интересуется строением уже готового рассуждения, его формой. (Стоит заметить, что слово рассуждение имеет два разных смысла: оно может означать как процесс рассуждения, так и результат этого процесса. (Тем же свойством обладает ряд других русских слов – например, решение, работа, постройка. Можно сказать, что рассуждение в первом смысле есть предмет изучения психологии, во втором – логики.)
3. Источник логической истины
Почему так получилось, что в мире существует логическая истина, которая так сильна – это действительно вопрос. Большинство великих философов (Платон, блж. Августин, Декарт) приходили, в конце концов, к признанию бытия Бога как единственного гаранта существования этой истины, будь то идея блага у Платона, или Бог-Троица у Августина, или некий деистически понимаемый Бог, получаемый в результате онтологического доказательства у Декарта.
Немецкий философ Гуссерль говорит, что источником логики является наличие человеческого Я (сознания) и его феноменов. ––––– ( … чистое Я – единое целое, и у него есть различные аспекты. Ноэсис, ноэма, интенциональность – это различные аспекты единого чистого я, чистого ego. Найдя такие основания в чистом Я, Гуссерль утверждает, что он взошел к сущности, к эйдосу предмета. Т. е. предмет конституируется сознанием, и поэтому он априорен, и знание истинно [действительно конституируется (гносеологически) предмет, но не его бытие!]. Именно это существование чистого Я и феноменов в чистом Я, в его сложной структурированности, позволяет обеспечить существование такой науки как логика.) | |
|
|
|---|
| 1. О формальной логике
1. Формальный подход к умозаключениям
Некоторые представления о том, как можно рассуждать и как нельзя, имеются у каждого; все мы, начиная с какого-то возраста, что-то знаем о строении правильных рассуждений – точно так же, как все мы что-то знаем об устройстве окружающих нас «вещей». Однако человечество не удовольствовалось теми знаниями о «вещах», которые есть у каждого: оно создало естественные науки – физику, химию и другие, – позволившие узнать об этих «вещах» несравненно больше и изучить их несравненно глубже.
Подобно этому и строение рассуждений стало предметом особой науки, которая называется философской (формальной) логикой. Долгое время вся логика отождествлялась с логикой формальной, это были синонимы. Формальная логика – это наука, изучающая формы мысли – понятия, суждения, умозаключения, доказательства – со стороны их логической структуры, т. е. отвлекаясь от конкретного содержания мыслей и вычленяя лишь общий способ связи частей этого содержания. Осн. задача Ф. л.– сформулировать законы и принципы, соблюдение к-рых является необходимым условием достижения истинных заключений в процессе получения выводного знания.
Начало формальной логики было положено трудами Аристотеля, разработавшего силлогистику. Дальнейший вклад в развитие Ф. л. внесли ранние стоики, в Средние века – схоласты (Петр Испанский, Дунс Скот, Оккам, Луллий и др.); в Новое время – прежде всего, Лейбниц.
2. Аристотель (384–322 до н. э.) – основоположник формальной логики
Здесь логика излагается в том виде, который она приобрела в результате развития по западному пути. Этот путь берет начало от Аристотеля (AristotelhV, 384–322 до н. э.) который не только заложил основы логики, но и разработал ряд ее разделов настолько глубоко и с такой полнотой, что потом она в течение 2 тыс. лет практически не выходила в своем развитии за рамки очерченного Аристотелем круга идей и понятий. (Одним из немногих исключений были труды философов стоической школы, в особенности Хрисиппа (CrusippoV, 280–207 до н.э.). Их лог. идеи во многом сходны с теми, кот. много веков спустя легли в основу логики предложений. Однако эти идеи стоиков не были поняты в то время (и вызывали недоумение историков логики еще в сер. XIX в.). Кстати, самый термин «логика» (по-древнегр. logikh, от logoV – слово, речь, суждение, разумение) введен стоиками. (Слово logikh представляет собой субстантивированное прилагательное; подразумевается существительное tecnh – «искусство».).
2. Понятие
1. Что такое понятие?
Наряду с изучением рассуждений к логике по давней традиции относят изучение понятий. Эта традиция вполне оправдана, поскольку именно понятия представляют собой тот материал, которым мы оперируем во всякой мыслительной деятельности, в том числе в рассуждениях.
Понятие – это мысль, выделяющая некоторый класс «предметов» по некоторым признакам. Напр.: понятие «прозрачный» выделяет класс предметов, не препятствующих видеть то, что находится за ними; понятие «часы» выделяет класс предметов, представляющих собой приборы для измерения времени; понятие «студент» выделяет класс людей, обучающихся в высших учебных заведениях; понятие «треугольник» выделяет класс геометрических фигур, состоящих из трех точек, не лежащих на одной прямой, и трех отрезков, соединяющих эти точки; понятие «кентавр» выделяет класс мифических существ с конским туловищем и человеческой головой; понятие «бежать» выделяет класс способов передвижения человека и животных с резким отталкиванием от земли или быстрым перебиранием лапами; понятие «удивление» выделяет класс чувств, вызываемых чем-либо странным или неожиданным.
Из приведенных примеров видно, что слово «предметы» мы не случайно взяли в кавычки. Это были у нас то настоящие материальные предметы, то сказочные существа, то геометрические фигуры, являющиеся идеальными образами реальных предметов, то чувства, то способы передвижения. В общем случае «предмет» может означать здесь, в сущности, все, о чем только мы можем помыслить.(Калька от лат. objectum).
Не менее условно здесь и употребление слова «класс». Обычно этим словом обозначают совокупность, элементы которой четко отделены друг от друга. Но, напр., в случае «удивления» такой совокупности нет: чувства, подпадающие под это понятие, образуют непрерывный спектр, который вряд ли можно естественным образом разделить на отдельные элементы. (Если же мы попытаемся выйти из затруднения, заявив, что удивление есть некое единое чувство, так что класс, выделяемый соответствующим понятием, состоит из одного «предмета», то это не спасет положения: ведь тот, кто не владеет этим понятием, не может представить себе удивление как нечто единое.) Примерно так же обстоит дело с понятием «бежать». А с понятием «кентавр» возникает затруднение иного рода, еще более серьезное: здесь «предметам», которые должны были бы войти в «класс», в реальности вообще ничто не отвечает. И даже с понятием «студент» не все так просто, как может показаться. Ведь оно, несомненно, относится не только к нынешним студентам, но также и к прежним и к будущим. Следует ли отсюда, что в «класс студентов» входит не только первокурсник Ваня Иванов, но и его отец, окончивший университет двадцать лет назад? А как быть с его младшим братом, который, может быть, станет со временем студентом, а может быть, не станет? И с вымышленными студентами – персонажами литературных произведений, – например, тургеневским Беляевым или чеховским Петей Трофимовым? Ответить на эти вопросы совсем не просто.
Естественнее всего, видимо, считать, что класс, выделяемый понятием, состоит не из предметов как таковых, а из представлений о них – имея в виду, что каждый элемент этого класса есть представление об одном предмете, рассматриваемом «в целом» (а не о каких-то его отдельных сторонах или свойствах). Тогда в числе элементов класса, отвечающего понятию «студент», будут и представление о Ване Иванове, и представление о его отце в молодости, и представление о его младшем брате в будущем, если он станет студентом, и представления о Беляеве и Трофимове. Элементами класса, отвечающего понятию «кентавр», будут, напр., представления о коварном Нессе и мудром Хироне. Впрочем, всех трудностей такое уточнение не устранит (останется, напр., отмеченная выше трудность, связанная с понятиями «удивление» и «бежать»).
[pagebreak]
Т. обр., приведенное выше «определение» понятия содержит слова, смысл которых довольно расплывчат и с трудом поддается уточнению. (Это относится, конечно, и к слову «признак», и к слову «представление».) Отсюда следует, что на самом деле это не определение, а всего лишь приблизительное разъяснение смысла термина «понятие».
2. Содержание и объем понятия
Совокупность признаков, по которым выделяется понятие, называется его содержанием (интенсионалом), а тот класс «предметов», который оно выделяет (или, точнее, выделяемая им совокупность представлений о “предметах”) – его объемом (экстенсионалом).
Напр., содержание понятия «часы» состоит из признаков «быть прибором» и «служить для измерения времени», содержание понятия «студент» – из признаков «быть человеком» и «обучаться в высшем учебном заведении», содержание понятия «кентавр» – из признаков «быть мифическим существом», «иметь конское туловище» и «иметь человеческую голову».
Соответственно, объем понятия «часы» состоит из представлений о всевозможных часах – старинных, современных и таких, которые мы только воображаем, объем понятия «студент» – из представлений о нынешних, прежних, будущих и вымышленных студентах, объем понятия «кентавр» – из представлений о нескольких кентаврах, которым мифология дала имена и индивидуальные характеры, и неиндивидуализированных представлений о «кентаврах вообще».
3. Равнозначные понятия
2 понятия, различающиеся по содержанию, могут иметь один и тот же объем. Напр., «равнобедренный треугольник» и «треугольник, имеющий 2 равных угла» – разные понятия, хотя их объемы совпадают: они выделяют один и тот же класс, но по разным признакам. (Противоположный случай – чтобы 2 понятия имели одно и то же содержание, но разные объемы, – очевидно, невозможен.) Понятия, объемы которых совпадают, называются равнообъемными или равнозначными. Таковы, напр., понятия «число, делящееся на 6» и «число, делящееся на 2 и на 3», «нынешняя столица России» и «город, в котором родился А. С. Пушкин».
4. Обобщение (генерализация)
Если из содержания понятия устранить один или несколько признаков или заменить их более слабыми, получается новое понятие, о котором принято говорить, что оно является более общим понятием.
Напр., устраняя из содержания понятия «кентавр» признаки «иметь человеческую голову» и «иметь конское туловище», мы получаем более общее понятие «мифическое существо». Заменяя в содержании понятия «часы» признак «служить для измерения времени» более слабым признаком «служить для измерения чего-либо», получаем более общее понятие «измерительный прибор». Заменяя в содержании понятия «студент» признак «обучаться в высшем учебном заведении» более слабым признаком «обучаться в каком-либо учебном заведении», получаем более общее понятие «учащийся». Точно так же понятия «многоугольник» и «геометрическая фигура» являются обобщениями понятия «треугольник» (а также понятий «четырехугольник», «пятиугольник» и т.д.); понятия «хищное животное», «млекопитающее», «позвоночное», «животное» являются обобщениями понятия «волк».
Мыслительная операция, с помощью которой из понятия образуется его обобщение, т.е. устранение из содержания понятия одного или нескольких признаков или замена их более слабыми, также называется обобщением.(генерализацией). Мы можем сказать, напр., что понятие «многоугольник» можно получить, обобщая понятие «треугольник».
5. Ограничение
Мыслительная операция, обратная обобщению, т. е. добавление к содержанию понятия одного или нескольких признаков или замена одного или нескольких признаков более сильными, называется ограничением понятия; так же называется и ее результат. Напр., понятие «кентавр» является ограничением понятия «мифическое существо», понятие «часы» – ограничением понятия «измерительный прибор», понятие «треугольник» – ограничением понятий «многоугольник» и «геометрическая фигура», понятие «квадрат» – ограничением понятий «прямоугольник» и «ромб» (а также «четырехугольник», «многоугольник», «геометрическая фигура»).
При обобщении понятия его объем расширяется, а при ограничении сужается. Напр., в объем понятия «мифическое существо» наряду с кентаврами входят сирены, гарпии, Кербер и т. п.; в объем понятия «многоугольник» наряду с треугольниками входят четырехугольники, пятиугольники и т.д.
Более общее понятие часто называют родовым по отношению к менее общему, а менее общее – видовым по отношению к более общему.
6. Определение понятия
Мыслительная операция над понятием, состоящая в том, что оно выражается через какие-либо другие понятия, называется определением, или дефиницией. (Оба эти термина произведены – первое калькированием, второе прямым заимствованием – от латинского слова definitio, происходящего от finis – граница, предел. Слово «дефиниция» употребляется преимущественно в философской литературе, а также в некоторых специальных случаях (так называют, например, первое предложение статьи в энциклопедическом словаре); в остальных случаях предпочтительнее пользоваться словом «определение».) Так же называют и предложение, с помощью которого одно понятие выражается через другие («Прозаик – это писатель, пишущий прозой», «Несостоятельный должник – это человек, не имеющий средств для уплаты своих долгов», «Равнобедренным треугольником называется треугольник, имеющий две равных стороны», и т.п.).
Чаще всего определение понятия состоит в том, что указываются некоторое более общее – родовое – понятие («писатель», «треугольник», «человек», «прибор») и дополнительные признаки, которые нужно добавить к его содержанию («пишущий прозой», «имеющий две равных стороны», «обучающийся в высшем учебном заведении», «служащий для измерения времени»). Если при этом родовое понятие является ближайшим для определяемого (т. е. между ними нет никакого достаточно естественного промежуточного понятия), то говорят об определении через ближайший род и видовое отличие (definitio per genus proximum et differentiam specificam). Таковы, напр., приведенные выше определения понятий «прозаик» и «равнобедренный треугольник» (в то время как определения понятий «студент» и «часы» не таковы: для «студента» ближайшее родовое понятие – не «человек», а «учащийся», для «часов» – не «прибор», а «измерительный прибор»). Определение понятия через ближайший род и видовое отличие не обязано быть единственным. Напр., квадрат можно определить либо как прямоугольник, у кот. все стороны равны, либо как ромб, у кот. все углы прямые.
Для «обиходных» понятий – тех, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни, – дать определение нередко оказывается очень трудно, и далеко не всегда его удается сформулировать сколько-нибудь точно. Это хорошо известно составителям толковых и энциклопедических словарей. – Гораздо более важную роль играют определения научных понятий. Научное мышление имеет дело с такими предметами, явлениями и закономерностями, кот. обнаруживаются только путем систематической, упорядоченной и целенаправленной работы мысли. При этом результаты научного мышления должны быть проверяемыми и иметь объективный характер, т. е. не зависеть от личности того, кто их получил, от его верований, вкусов, склонностей, симпатий и антипатий. (3десь не идет речь, разумеется, о тех качествах человека, благодаря которым он оказался в состоянии получить научный результат: силе интеллекта, интуиции, знаниях, настойчивости и т.д.). Этого можно добиться лишь при условии, что для каждого используемого понятия имеется критерий, позволяющий достаточно надежно решать, входит ли тот или иной «предмет» в его объем (иначе станет невозможным соблюдение закона тождества). А такой критерий – поскольку «предметы» в этом случае, как правило, недоступны непосредственному созерцанию – может основываться только на раскрытии содержания понятия, т. е. на его определении.
7. Древо Порфирия (232–301)
Порфирий (ученик Плотина) учил, что любое тело, любая вещь существует, будучи причастна к 5-ти характеристикам, которые ее описывают. Это:
1) род,
2) вид,
3) видовое отличие,
4) устойчивый признак и
5) неустойчивый (или случайный) признак (акциденция).
В соответствии с этим Порфирий строит свою знаменитую классификацию, вошедшую в историю логики под названием «Древо Порфирия». Благодаря этому древу можно восходить к более общим сущностям – родам и, наоборот, нисходить к более частным.
[pagebreak]
Скажем, наиболее общая сущность – это субстанция, род. Можно разделить этот род на некоторые виды. Субстанция бывает или телесной, или бестелесной. Телесные существа в свою очередь бывают одушевленные и неодушевленные. Рассмотрим одушевленные существа: они бывают чувствующие и не чувствующие (скажем, животные и растения). Рассмотрим чувствующие существа: они бывают разумные и неразумные. Рассмотрим разумные существа: среди них есть люди, а среди людей уже есть индивиды. Т. обр., нисходя по древу Порфирия, можно увидеть увеличение количества видовых отличий. Некоторый индивид, напр., Сократ обладает сущностью, он имеет тело, он живое существо, одушевленное, разумное и т. д. Можно восходить дальше: скажем, отрицая наличие какой-то сущности у Сократа, вы восходите к некоему виду. Убирая некоторые индивидуальные отличия Сократа (напр., лысину на голове), мы приходим к пониманию человека вообще. Убирая случайные признаки и оставляя неслучайные, мы приходим к идее человека. Убирая разумное понимание, восходим к одушевленному и т.д. Каждый раз восхождение по древу Порфирия идет за счет того, что мы убираем некоторые характеристики – акциденции.
Понятно, что самая высшая божественная сущность может быть описана только на апофатическом языке – потому что мы отбросили все акциденции. Только отбросив все акциденции, мы приходим к пониманию Бога, – т. е. того, что никак нельзя определить. Само слово «определить» означает «положить предел».
Древо Порфирия было очень популярным в Средние века.
8. Неопределяемые понятия
Ни одна наука не может определить все свои понятия. Ведь определить понятие значит выразить его через какие-то другие понятия; если мы и эти понятия захотим определить, это будет значить, что нам придется выразить их через какие-то третьи, и т.д. Такой процесс не может продолжаться бесконечно, и какие-то понятия мы будем вынуждены оставить без определения. Поэтому первоначальные понятия всякой науки – неопределяемые. Нужно только стремиться к тому, чтобы таких [первичных] понятий было по возможности немного и они были достаточно простыми, так что их смысл можно было бы хорошо усвоить, опираясь на примеры и приблизительные разъяснения. – Вообще, определение понятия может быть полезно только тогда, когда те понятия, к которым оно при этом сводится, проще и яснее, чем оно само. В прот. случае попытка дать определение – бесплодное словоговорение и может запутать дело.
Уточнение содержания научного понятия может быть далеко не простой задачей. Бывает, что понятие, знакомое с детства каждому, кто учился в школе, при анализе его логического строения оказывается весьма сложным, и если удается его уточнить, это позволяет добиться большей четкости в постановке научных проблем и более успешно их решать. Иногда разные авторы обозначают одним термином разные, хотя и близкие, понятия, и это ведет к разногласиям и спорам, в которых говорить о правоте той или другой стороны не имеет смысла ввиду нарушения закона тождества. В таких случаях единственный способ выяснить существо дела – уточнение понятий.
9. Единичные и общие понятия
Понятие называется единичным, если его объем состоит из одного предмета. Примеры единичных понятий: «Москва-река», «Эйфелева башня», «Александр Македонский», «Тридцатилетняя война», «число 5». Понятия, не являющиеся единичными, принято называть общими. При отнесении того или иного понятия к разряду единичных необходимо соблюдать осторожность, помня, что объем понятия состоит не из предметов как таковых, а из представлений о них. Напр., понятие «президент СССР» вряд ли стоит считать единичным, хотя в СССР был только один президент – М. С. Горбачев: можно ведь представить себе, скажем, роман какого-нибудь писателя о некоем вымышленном президенте СССР. В то же время понятие «М. С. Горбачев, занимавший пост президента СССР в 1990–91 гг.» – единичное.
10. Собирательные понятия
Понятие называется собирательным, если предметы, входящие в его объем, представляют собой совокупности некоторых «однородных» предметов, рассматриваемые «в целом». (Таким образом, объем собирательного понятия есть класс, элементы которого являются в свою очередь классами.) Примеры собирательных понятий: «толпа», «аудитория» (в смысле «слушатели лекции, доклада и т.п.»), «стая», «кустарник», «мебель», «крестьянство». Собирательные понятия не отличаются сколько-нибудь принципиально от остальных. В частности, над ними можно производить операции обобщения и ограничения; например, понятие «стая гусей» есть ограничение понятия «стая», «русское крестьянство XVIII-го столетия» – ограничение понятия «крестьянство», «растительность» – обобщение понятия «кустарник». Собирательные понятия могут быть единичными (например, «1-й «А» класс 162-й школы г. Новосибирска»).
11. Конкретные и абстрактные понятия
В традиционной логике различают конкретные и абстрактные понятия. Конкретные понятия – это те, объемы которых состоят из предметов: «стол», «береза», «город», «студент» и т. п.
Сюда же относят такие понятия, как «прозрачный», «тяжелый», т. к. они отвечают классам, состоящим из конкретных прозрачных или тяжелых предметов. Понятия, объемы которых состоят из воображаемых предметов, которые мы представляем себе так или иначе подобными реальным конкретным предметам – «кентавр», «единорог», «инопланетянин» и т. п. – также естественно считать конкретными.
Остальные понятия – абстрактные. К ним относятся все научные понятия («треугольник», «энергия», «кислота», «млекопитающее», «феодализм» и т. п.), а также многие «обиходные» («прозрачность», «тяжесть», «бег», «удивление», «забота» и т.п.) Впрочем, граница между конкретными и абстрактными понятиями весьма условна, и разные авторы проводят ее по-разному: некоторые относят к конкретным все понятия, выражаемые существительными, имеющими множественное число (или большую часть таких понятий), другие считают, что все вообще понятия абстрактны.
3. Суждение (высказывание)
Рассуждения выражаются в словах. Изучение предложений является, вообще говоря, делом лингвистики. Современные лингвисты также относят “смысловую законченность” к главным признакам предложения. Чаще всего при этом выраженная в предложении “законченная мысль” может представляет собой суждение (хотя бывают вопросы, восклицания, приказы, пожелания, просьбы).
Всякое достаточно строгое суждение может быть изложено так, чтобы оно состояло только из предложений, представляющих собой четко сформулированные утверждения о каких-то фактах, так что для каждого такого утверждения можно спросить, истинно оно или ложно, и на этот вопрос имеется недвусмысленный ответ «Да» или «Нет». Только такие предложения и будут интересовать нас в дальнейшем; говоря о суждениях, мы всегда будем подразумевать, что они именно таковы.
Для каждого суждения А интересующего нас типа мы будем теперь писать А = И, если А истинно (т. е. истинно утверждение, выражаемое предложением А) и А = Л, если А ложно. При этом предложение А может быть записано как в словесной, так и в какой-либо символической форме, например:
Волга впадает в Каспийское море = И;
Днепр впадает в Каспийское море = Л;
Кит – млекопитающее = И;
Кит – рыба = Л;
6 – четное число = И;
6 – нечетное число = Л;
2 + 2 = 4 = И;
2 + 2 = 5 = Л.
Букву И или Л мы будем называть истинностным значением соответствующего предложения.
4. Основные логические законы
Перечисленные ниже 4 закона (их часто называют «основными логическими законами»), конечно, далеко не исчерпывают всех условий, которым должно удовлетворять любое правильное рассуждение; это только самые простые и очевидные (но важные!) закономерности. Их соблюдение не достаточно для правильности рассуждения, но необходимо: никакое рассуждение, в котором хотя бы один из этих законов нарушен, не может считаться правильным. Перейдем теперь к их рассмотрению. Неумение или нежелание уточнять смысл слов – постоянный источник ошибок в рассуждениях.
1. Закон тождества
Закон тождества состоит в том, что когда в одном рассуждении несколько раз появляется мысль об одном и том же предмете, мы должны каждый раз иметь в виду тот же самый предмет, строго следя за тем, чтобы он не был вольно или невольно подменен другим, в чем-то с ним сходным.
[pagebreak]
Пример. Все люди должны отвечать за свои поступки. Годовалый ребенок – человек. è Годовалый ребенок должен отвечать за свои поступки.
2. Закон противоречия
Закон противоречия состоит в том, что 2 противоположных суждения не могут одновременно быть истинными. (Противоположными называются 2 утверждения, одно из которых есть отрицание другого.) Иначе говоря: никакое утверждение не может быть одновременно истинным и ложным.
Отсюда следует, что никакое рассуждение не может считаться правильным, если в нем содержатся 2 противоположных утверждения (явное нарушение закона противоречия) или такие утверждения, которые хотя и не являются сами противоположными, но из них можно вывести 2 противоположных утверждения (скрытое нарушение). Обнаружить скрытое суждение бывает делом трудным.
Т. обр., суждение о чем-либо принимается во внимание лишь тогда, когда в нем не содержится взаимно отрицающих друг друга (т. е. противоположных) частей. Напр., суждение «Река Волга и впадает и не впадает в Каспийское море» мы не можем считать полноценным суждением, поскольку в нем содержатся отрицающие друг друга части. Подобным образом недопустимо суждение «Семинарист Викентьев и присутствовал и не присутствовал на уроке философии».
Сюда же относятся такие утверждения, которые хотя и не содержат непосредственно противоположные части, но из отдельных своих частей допускают противоположные выводы. Иногда такой вывод бывает совсем не очевидным (скрытое нарушение).
Явные нарушения закона непротиворечия встречаются редко: мало кто скажет, например, «Иван Иванович уже уехал и еще не уехал», – ведь его собеседники подумают, что он либо говорит не всерьез, либо с умом у него не в порядке. Но со скрытыми нарушениями приходится иметь дело очень часто. Такие нарушения обычны в судебной практике, их разоблачением постоянно приходится заниматься следователям, адвокатам и судьям. Но они встречаются, к сожалению, и в официальных документах, в том числе в законодательных актах. Тогда законы становятся неисполнимыми, и открывается широкая дорога для беззакония и произвола. Поэтому без устранения противоречий в законодательстве настоящее правовое государство невозможно.
Пример. Сведения за I квартал надо подавать не позже 31 декабря предыдущего года.
3. Закон исключенного третьего
1. Закон исключенного третьего состоит в том, что из 2-х противоположных суждений одно непременно должно быть истинно, а другое – ложно. Иначе говоря: всякое утверждение либо истинно, либо ложно.
Напр., из 2-х суждений – «семинарист Викентьев присутствует на уроке философии» и «семинарист Викентьев не присутствует уроке философии» – одно должно быть истинным, в то время как другое – ложным.
Старые логики, формулируя этот закон, к словам «либо истинно, либо ложно» часто добавляли: «третьего не дано» – по-латыни tertium non datur. Отсюда и происходит название «закон исключенного третьего» (иногда его называют также законом tertium поп datur).
2. В формулировке закона исключенного третьего нельзя заменить слово «противоположные» словом «противоречащие» (хотя такую формулировку, к сожалению, можно иногда встретить в литературе). Напр., утверждения «А.С.Пушкин родился в Киеве» и «А.С.Пушкин родился в Казани» противоречат друг другу, но оба они ложны.
3. Следствием закона исключенного третьего является тот факт, что если мы доказали ложность какого-то утверждения, то из этого автоматически следует истинность суждения, противоположного ему. Это свойство закона исключенного третьего используется в математике для прием «доказательства от противного».
4. В сущности, мы не можем даже вообразить ничего «третьего», отличного от истины и от лжи и стоящего в одном ряду с ними. Поэтому трудно представить себе и нарушение этого закона. Но в современной конструктивной математике закон исключенного третьего не выполняется.
5. Задача. В сказке царь велел “мудрой деве” явиться к нему «ни с гостинцем, ни без подарочка», надеясь, что закон исключенного третьего ей не обойти. Девочка все же справилась с задачей: явилась с живой перепелкой в руках, подала ее царю, а «перепелка порх – и улетела!». Каким образом девочка вышла из положения (Ответ: она нарушила закон тождества.)
4. Закон достаточного основания
был сформулирован довольно поздно – Лейбницем (1646–1716). Закон этот гласит: нельзя быть уверенным в истинности суждения, если для этого нет достаточного основания.
Достаточное основание не следует смешивать с причиной. Напр., для утверждения, что за ночь температура воздуха понизилась на 10 градусов, достаточным основанием могут служить показания термометра, хотя они, конечно, не могут быть причиной похолодания.
Заканчивая рассмотрение основных логических законов, следует обратить внимание на то, что 2-й и 3-й законы формулируются гораздо более четко, чем 1-й и 4-й. Причину понять нетрудно: в законах противоречия и исключенного третьего фигурирует только понятие истинности, интуитивно достаточно ясное, а в двух других законах мы имеем дело с несравненно менее ясными понятиями «один и тот же предмет» и «достаточное основание». | |
|
|
|---|
| 1. Символическая (математическая) логика
1. Что такое математическая логика
Впервые логика вышла за классические рамки в XVII столетии, но по-настоящему новая эпоха в ее развитии началась в середине XIX столетия, когда некоторые логики и математики стали пользоваться символическими обозначениями для простых логических операций подобно используемым в математике символическим обозначениям арифметических действий. Это дало возможность представлять некоторые логические закономерности в виде математических соотношений. Так возникла “алгебра логики”, из которой развилась математическая логика, позволяющая изучать строение рассуждений значительно полнее и глубже, чем традиционная «аристотелевская».
Недостаточность дедуктивных рассуждений была замечена лишь в Новое время, приблизительно в конце XVI – начале XVII в. Вскоре ученые начали осознавать и недостаточность аристотелевской теории для описания самих дедуктивных рассуждений. Великий философ и математик Г. В. Лейбниц (Gottfried Wilhelm Leibniz, 1646–1716) выдвинул идею построения «универсальной характеристики» (Characteristica universalis) – математизированной логической системы, которая могла бы служить не только для теоретического описания рассуждений, но и для их практического выполнения. Эта система должна была состоять из знаков, соответствующих мыслям, и правил оперирования с этими знаками, построенных таким образом, что всякий раз, когда некоторая мысль является следствием другой, знак первой получается из знака второй по этим правилам. Лейбниц мечтал о времени, когда философы вместо того, чтобы спорить, будут говорить: «Посчитаем!» Сам Лейбниц не построил развернутой формально-логической системы, но под его влиянием мысль ученых начала работать в этом направлении.
Новый этап в развитии формальной логики наступил с конца 19 – начала 20 в., когда стала интенсивно развиваться математическая (символическая) логика на месте прежней силлогистики. В современной науке большую роль играют формализованные логические системы и содержательные формально-логические теории, изучающие отдельные стороны и задачи мышления. Символическая логика (или математическая логика) – область знания, которая сложилась в результате применения в логике формальных методов математики и логического исследования математических рассуждений и доказательств. Так что, как сказал российский математик Платон Сергеевич Порецкий: «Математическая логика есть логика по предмету, математика по методу».
Современная логика, как правило, формализована:
– она работает с символами, правилами для операций с ними и правилами для выведения истинных заключений;
– она стремится выработать строгую теорию формальных выводов и интерпретаций.
– ее результаты находят применение в математике и технике, особенно в электронике и компьютерной технике.
Как самостоятельная дисциплина мат. логика оформилась в середине 19 в. благодаря работам Джорджа Буля (1815–64) по алгебре логики. Создание “алгебры логики”, т. е. пропозициональной части символического языка, явилось первым серьезным успехом на этом пути. Основные идеи, которые легли в основу алгебры логики, впервые появились в опубликованных в 1847 г. работах А. де Моргана и Дж. Буля и были развиты рядом других исследователей в течение второй половины XIX в. (МОРГАН (De Morgan) Огастес (Августус) (1806-71), шотл. математик и логик. Труды по алгебре, теории рядов. Независимо от Дж. Буля пришел к основным идеям мат. логики).
2. Булевы функции
Пусть имеется некоторый набор высказываний, о которых можно определённо говорить, что они истинны или ложны. Для обозначения этих высказываний будем использовать латинские буквы А, В, С и т. д. Если у нас есть 2 простых предложения, то из них можно образовать новое, сложносочинённое предложение с помощью союзов «или» либо «и». В математической логике для аналогичной цели используют специальные символы: знак дизъюнкции V; знак конъюнкции &. Таким образом, из утверждений А, В с помощью знаков дизъюнкции и конъюнкции получим новые утверждения: A v B? (читается «А или B»), А & В (читается «A и В»). Утверждение A v В считается истинным тогда и только тогда, когда истинно хотя бы одно из исходных утверждений; утверждение А & В -когда истинны оба утверждения. Дизъюнкцию и конъюнкцию можно рассматривать как особые операции, определённые не на числах, а на логических значениях ИСТИНА и ЛОЖЬ. Для этих операций существуют таблицы, подобные таблице умножения.
ИСТИНА v ИСТИНА = ИСТИНА, ИСТИНА v ЛОЖЬ = ИСТИНА, ЛОЖЬ v ИСТИНА = ИСТИНА, ЛОЖЬ v ЛОЖЬ = ЛОЖЬ, ИСТИНА & ИСТИНА = ИСТИНА, ИСТИНА & ЛОЖЬ = ЛОЖЬ, ЛОЖЬ & ИСТИНА = ЛОЖЬ, ложь & ложь = ложь.
Более традиционной для таких таблиц истинности является следующая (табличная) форма записи:
……………………..
Примеры: «Люблю футбол и люблю хоккей», «Или я никого не обижаю, или мне плохо».
[pagebreak]
Логические значения ИСТИНА и ЛОЖЬ называют также булевыми значениями – в честь Джорджа Буля. Функции, аргументами и значениями которых являются ИСТИНА и ЛОЖЬ, называются булевыми функциями. Операции конъюнкции и дизъюнкции – это два примера булевых функций от двух аргументов.
Булевы операции можно представить в виде электрических цепей:
……………………..
«Я поеду домой, если я сдам все экзамены и меня отпустит ректор».
… Эта операция называется логическим следованием или импликацией. Функцию А => В можно выразить словами «из A следует В» или «если A, то В». Наряду со знаком => используется знак =>. Обратите внимание, что импликация А => В является ложной, только если A истинно, а В – нет. Если А ложно, то о В ничего не утверждается, и потому в данном случае импликация считается истинной вне зависимости от значения В. В отличие от конъюнкции и дизъюнкции в импликации аргументы нельзя поменять местами. Так верно, что «всякий семинарист – мужчина», но высказывание «всякий мужчина – семинарист» ложно.
«Если я сдам все экзамены на отлично, то мне дадут повешенную стипендию».
А <=> В соответствует фразе «А тогда и только тогда, когда В».
Операция ^ называется логическим отрицанием. Для передачи отрицания в русском языке используется частица «не». Она может стоять перед разными членами предложения, и от этого зависит смысл высказывания. Напр.: Петя не купил мороженое. Не Петя купил мороженое. Петя купил не мороженое. Логическое отрицание соответствует «не», стоящему перед сказуемым, как в первом предложении. Другой способ выразить логическое отрицание – добавить к высказыванию-аргументу слова «неверно, что». Сравните первое предложение со следующим: Неверно, что Петя купил мороженое.
3. Связь логических операций между собой
2. Логические операции связаны между собой следующим образом:
A => B = ~A V B ~ (A V B) = ~A & ~B
~ (A & B) = ~A V ~B A <=> B = (A & B) v (¬A & ¬B),
~~A = A Л => A
4. Некоторые законы математической логики
Закон противоречия. Высказывание Л не может быть одновременно истинным и ложным: ¬ (а & ¬А).
Закон исключённого третьего. Либо верно, что А, либо неверно, что Л, третьего не дано: A v ¬A = И.
Закон двойного отрицания. Если неверно, что неверно А, то А истинно: ¬¬A =>А.
Закон тройного отрицания. Если неверно, что неверно, что неверно А, то А ложно: ¬¬¬A => ¬A.
Закон контрапозииии. Если из А следует В и неверно, что В, то неверно, что А: (А=>B) => (¬B => ¬А).
Закон приведения к абсурду. Если из А следует, что верно В и что неверно B, то А ложно: (А=>B) => ((A =>¬B) => ¬А).
Закон Дунса Скотта. Если ложного утверждения следует всё что угодно: Л => А
Правило Дунса Скота на первый взгляд кажется менее очевидным, чем предыдущие правила, но в действительности даже люди, далекие от науки, интуитивно уверены в его справедливости. Когда кто-нибудь, желая показать, что убежден в ложности некоего утверждения, говорит: «Если это верно, то я китайский император», он пользуется правилом Дунса Скота. Именно в силу этого правила условное утверждение считается истинным, когда его посылка опровергнута.
2. Аксиоматический метод построения систем
1. Аксиома и теорема
Аристотель учил, что изложение теории должно начинать с первоначальных предложений – аксиом, из которых выводятся дальнейшие факты (теоремы). Вот две аксиомы, сформулированные Евклидом: «через две точки можно провести прямую»; «порознь равные третьему равны между собой».
Современный подход к аксиоматическому построению некоторой теории состоит в следующем. Во-первых, указываются первоначальные (неопределяемые) понятия. В геометрии к ним относятся: точка, прямая, расположение точки на прямой, равенство фигур и др. Дальнейшие понятия вводятся с помощью определений. Правда, Евклид попытался определить все понятия, включая и первоначальные. Например: «точка есть то, что не имеет частей», т. е. идеализированная, геометрическая точка лишена размеров. Но, конечно, это не точное математическое определение, а наглядное описание точки, как чего-то предельно малого. Столь неясным определением точки Евклид нигде не пользуется.
Во-вторых, после перечисления первоначальных (неопределяемых) понятий формулируются аксиомы – первоначальные положения, указывающие на связь между понятиями. Вопрос об «очевидности» аксиом не рассматривается (к тому же нечто, очевидное одному человеку, может показаться другому совсем не очевидным). Дальнейшие факты – теоремы доказываются на основании аксиом и уже доказанных теорем. Это означает, что, в-третьих, должны быть чётко сформулированы правила вывода – те логические средства, которые используются при доказательствах.
[pagebreak]
Разумеется, аксиомы (а также понятия) – плод многовекового опыта человечества. Потому-то абстрактно сформулированные аксиомы и выводимые из них теоремы тесно связаны с жизнью. Однако при чисто аксиоматическом построении теории вопрос о происхождении аксиом, об их практической значимости не рассматривается.
Исторически аксиоматический метод построения математики начался с геометрии. В классической работе «Начала» Евклид предпринял попытку дать полный список требуемых аксиом. В последующие столетия было обнаружено, что этих аксиом не хватает, т. е. где-то в доказательствах происходит апелляция к зрительным образам. Этого недостатка смог избежать Д. Гильберт, предложивший в конце XIX в. свою аксиоматику элементарной геометрии. Широко известной стала фраза Гильберта: «Следует добиться того, чтобы с равным успехом можно было говорить вместо точек, прямых и плоскостей о столах, стульях и пивных кружках».
2. Непротиворечивость аксиоматической системы
Что такое непротиворечивость – понятно …
Ник. Ив. Лобачевский, пользуясь материалом своей «воображаемой» геометрии, смог построить модель геометрии Евклида на поверхности, которую назвал орисферой. Однако Лобачевского прежде всего интересовал противоположный результат, если мы не сомневаемся в непротиворечивости геометрии Евклида, то непротиворечива и «воображаемая» геометрия. То есть надо было из материала евклидовой геометрии построить модель геометрии Лобачевского. Но он такую модель создать не смог. Её построили (уже после смерти гениального математика) Феликс Клейн и другие учёные. И тем самым установили, что обе геометрии – и Евклида, и Лобачевского – одинаково непротиворечивы. Если непротиворечива одна, то же верно и для другой, и наоборот.
Непротиворечивость евклидовой геометрии была доказана путем указания модели.
3. Полнота аксиоматики
Кроме непротиворечивости есть ещё одна важная характеристика системы аксиом – т. н. полнота. Непротиворечивая система аксиом называется полной, если всякое истинное суждение в ней (касающееся ее объектов) является в ней теоремой или аксиомой (т. е. выводимо).
Для полной системы все ее модели изоморфны. Грубо говоря, полная система аксиом определяет, с точностью до изоморфизма, только одну теорию.
Оказалось, что гильбертова аксиоматика является полной. Иначе говоря, она определяет (с точностью до изоморфизма) единственную теорию – евклидову геометрию.
В качестве ещё одного примера рассмотрим так называемую абсолютную геометрию, т. е. систему теорем, которые вытекают из всех аксиом евклидовой геометрии, кроме аксиомы параллельности. Очевидно, что система аксиом абсолютной геометрии неполна. Добавив к её аксиомам аксиому параллельности, мы получаем одну теорию – евклидову геометрию. Включив в систему тех же аксиом отрицание аксиомы параллельности, приходим к другой, неизоморфной первой теории – геометрии Лобачевского.
4. Независимость
Любая система аксиом должна обладать свойством независимости (хотя оно менее существенно, чем непротиворечивость и полнота). Система аксиом называется независимой, если ни одну из аксиом невозможно доказать как теорему исходя из остальных аксиом. Напр., аксиома параллельности независима от остальных аксиом геометрии (поскольку не только система аксиом, в которой данная аксиома выполняется, непротиворечива, но и система аксиом, в которой выполняется отрицание аксиомы параллельности, также непротиворечива). Вообще, чтобы доказать независимость какой-либо аксиомы от остальных, надо построить две модели, в одной из которых выполняются все аксиомы, включая и выбранную, а в другой модели выполняются все аксиомы, кроме выбранной – она не выполняется.
3. Теоремы Курта Гёделя (1906–1979) как указание на ограниченность формальной логики
1. Отсутствие механической процедуры определения общезначимости логической формулы
Если некоторая замкнутая формула является общезначимой, то в этом можно убедиться за конечное число шагов с помощью исчисления предикатов. А что делать, если формула не общезначима? Здесь кончается аналогия с пропозициональными формулами, нетавтологичность которых, по крайней мере в принципе, устанавливается перебором конечного количества возможных значений переменных. Одно из важнейших достижений математической логики состоит в том, что было доказано:
Не существует универсального метода, который позволял бы по произвольной замкнутой формуле исчисления предикатов узнавать, является ли эта формула общезначимой. Иными словами: определение общезначимости – дело не механическое.
[pagebreak]
Для того чтобы доказать этот факт, потребовалось создать новый раздел математической логики – теорию алгоритмов. Она занимается изучением не того, что можно и что нельзя доказать, а того, что можно и что нельзя вычислить.
2. Неполнота арифметики
Раньше верили, что полнота любой системы достижима путем добавления нужного числа аксиом. Но оказалось, что это – не так.
Оказалось, для любой не слишком простой аксиоматической теории, напр. уже для арифметики натуральных чисел, полнота аксиоматики – вещь недостижимая, как утверждает знаменитая первая теорема Гёделя о неполноте арифметики (1931, Kurt Godel, 1906–1979). Её можно сформулировать в усиленной форме следующим образом:
Для любой непротиворечивой системы аксиом А1, А2, ..., Аn можно указать многочлен М от многих переменных с целыми коэффициентами, такой, что уравнение
M(x1, х2, … xn) = 0
не имеет решений в целых числах, но это нельзя вывести из А1, А2, ..., Аn.
Т. обр., один из видов деятельности математиков – выработка систем аксиом – никогда не будет исчерпан.
3. В непротиворечивость можно только верить
Казалось бы, это несложная работа (в отличие от доказательства теорем), но в действительности соблюсти требование непротиворечивости аксиоматики очень непросто. В самом деле, как доказать, что данный набор аксиом непротиворечив? Само доказательство непротиворечивости некоторого набора аксиом А1 А2, ..., Аn можно было бы попытаться провести на основе некоторого другого множества аксиом А'1 А'2 ..., А'n. К сожалению, новая аксиоматика должна быть не слабее той, непротиворечивость которой хотелось бы доказать. Это следует из второй теоремы Гёделя о неполноте:
Непротиворечивость никакой нетривиальной аксиоматической системы не может быть доказана средствами самой этой системы.
Т. обр., развитие мат. логики, создатели которой в значительной мере вдохновлялись идеями Лейбница, не оправдало его надежд на замену рассуждений вычислениями.
4. Обсуждение философских следствий теорем Геделя
Итак, даже наиболее фундаментальные разделы математики (напр., арифметика) несводимы к формальной логике. Значит, невозможно обойтись без предельных (трансфинитных) переходов.
Фактически первая теорема Геделя гласит: «Если развитая (не ниже арифметики) логическая система строится исключительно рациональным путем (т. е. минуя интуитивные “предельные переходы”), и если она при этом непротиворечива (что является естественным требованием к системе), то она заведомо неполна. Т. е. в ней непременно найдется такое утверждение (может быть и не очевидное), оценка истинности или ложности которого невыводима из заложенных в ней аксиом».
Когда Спиноза разрабатывал свою философскую систему, то он исходил из того, что ее рациональное постижение и даже изложение – дело вполне возможное. Теорема, открытая 200 лет спустя австрийским логиком К. Гёделем положила предел всем такого рода притязаниям.
4. Интуиционистская логика и конструктивная математика.
Совр. этап М. л. характеризуется исследованием разнообразных видов логических исчислений, интересом к проблемам семантики и вообще металогики, к вопросам специальных математических и технических приложений логики. В связи с задачами обоснования математики наряду с работами в области классической логики разрабатывается интуиционистская и конструктивная логика. С анализом оснований логики связаны исследования по комбинаторной логике. Создается теория многозначных логик. Попытки решить проблему формализации логического следования привели к созданию исчислений строгой и сильной импликации. Построен ряд систем модальной логики. Вместе о тем М. л. оказывает большое влияние на совр. математику. Из М. л. выросли такие существенные разделы последней, как теория алгоритмов и рекурсивных функций. М. л. находит приложение в электротехнике (исследование релейно-контактных и электронных схем), вычислительной технике (программирование), кибернетике (теория автоматов), нейрофизиологии (моделирование нейронных сетей), языкознании (структурная лингвистика и семиотика.
Сомнению был подвергнут закон исключённого третьего: А v ¬А. Правомерно ли считать эту дизъюнкцию истинной, если мы не можем установить, которое из двух утверждений, А или ¬А, истинно? В результате были предложены логические системы без закона исключённого третьего – интуиционистская логика (в начале XX в., основоположник интуиционистской математики – Ян брауэр (1881–1966)) и конструктивная математическая логика (в середине XX в., с развитием теории алгоритмов) и на их основе построены математические теории, существенно отличающиеся от классических. | |
|
|
|---|
| 1. О некоторых распространенных логических ошибках
С ошибками в рассуждениях приходится сталкиваться на каждом шагу, и избежать их невозможно. Более того: процесс человеческого познания состоит, в сущности, из ошибок – в том числе ошибок в рассуждениях – и их исправления. В частности, ошибки неизбежны в спорах: если двое отстаивают противоположные мнения, то в силу закона противоречия в рассуждениях по крайней мере одного из них есть ошибки. И бывает даже, что спорщик, стремящийся добиться победы любой ценой, допускает ошибки намеренно. Этим особенно славились древнегреч. софисты (букв. «знатоки» или «мудрецы»), и поэтому уже в древности намеренные ошибки в рассуждениях стали называть софизмами (греч. σόφισμα, буквально «мастерство, умение, искусство»). В отличие от софизмов ненамеренные ошибки в рассуждениях называют паралогизмами (греч. παραλογισμός, буквально «неверное умозаключение»).
По давней традиции в курсах логики рассматриваются некоторые наиболее распространенные типы «логических ошибок», под которыми понимаются прежде всего ошибки в рассуждениях. Мы также остановимся вкратце на важнейших из них.
1. Подмена тезиса (лат. ignoratio elenchi).
1) Это частный случай нарушения закона тождества, состоящий в том, что доказывается не то утверждение, которое необходимо доказать, а другое, внешне на него похожее или как-то с ним связанное. Типичный пример: обвинитель на судебном процессе вместо того, чтобы доказывать, что подсудимый действительно совершил преступление, в котором его обвиняют, говорит о том, как ужасно это преступление и какую опасность для общества представляет человек, его совершивший. Так бывает, к сожалению, нередко, и чаще всего это делается намеренно, в расчете на эмоциональное воздействие и на логическую и юридическую неграмотность тех, к кому обращена аргументация. Очень часто прибегают к подобным приемам и недобросовестные политики.
2. Предвосхищение основания (petitio principii)
– частный случай нарушения закона достаточного основания, состоящий в том, что некоторое утверждение доказывается с использованием (явным или неявным) другого утверждения, которое само еще нуждается в доказательстве.
С этой ошибкой мы сталкиваемся, напр., в тех случаях, когда необходимость для государства вмешиваться в политическую жизнь некоторого региона за его пределами, поддерживая какую-то из существующих там политических сил, обосновывается «геополитическими интересами» государства в этом регионе, причем наличие таких интересов считается не подлежащим сомнению, а вопрос, в чем они состоят, рассматривается как неприличный. Подобным образом часто обосновываются и другие политические требования. Нередко приходится встречаться с предвосхищением основания в сочинениях по философии, истории, литературоведению и другим гуманитарным дисциплинам.
3. Круг в доказательстве (circulus in demonstrando), или порочный круг (circulus vitiosus)
– частный случай предвосхищения основания: некоторое утверждение доказывается с явным или неявным использованием другого утверждения, при обосновании которого необходимо пользоваться тем самым утверждением, которое хотят доказать.
[pagebreak]
Примерами могут служить многочисленные попытки доказать 5-й постулат Евклида, предпринимавшиеся математиками до того, как после открытия Н. И. Лобачевским (1792–1856) и Яношом Бояи (1802–1860) неевклидовой геометрии и док-ва ее непротиворечивости стало ясно, что сделать это невозможно. 5-ым постулатом Евклида называется утверждение, которое на современном языке может быть сформулировано следующим образом: Если сумма внутренних односторонних углов, образованных двумя прямыми при пересечении их третьей, с одной из сторон от секущей меньше 180°, то эти прямые пересекаются, и притом по ту же сторону от секущей. (Нетрудно доказать, что это равносильно невозможности провести через точку, не лежащую на прямой, более одной прямой, параллельной данной.) Это одно из исходных утверждений, на кот. основывается построение геометрии в «Началах» Евклида. Оно выглядело более сложным и менее очевидным, чем остальные исходные утверждения, и к тому же первые 26 предложений в «Началах» доказываются без его помощи. Поэтому математики уже в древности стали задаваться вопросом: нельзя ли исключить его из числа исходных утверждений, то есть доказать, опираясь на остальные постулаты и аксиомы? За много веков было предложено много доказательств пятого постулата, но в каждом из них рано или поздно обнаруживался круг: оказывалось, что среди явных или неявных посылок содержится утверждение, которое не удается доказать без использования того же 5-го постулата. Напр., Прокл (Πρόκλος, 412–485), опирался в своем доказательстве на допущение, что расстояние между двумя непересекающимися прямыми есть ограниченная величина; впоследствии выяснилось, что это допущение равносильно пятому постулату.
4. Человеческий фактор (argumentum ad hominem)
По традиции к лог. ошибкам относят также argumentum ad hominem (человеческий фактор), хотя эта ошибка носит по существу не лог., а психологический характер. В ней суждение об истинности утверждения ставится в зависимость от суждения о личных качествах человека (субъективируется). Так происходит, когда в рассуждение вмешиваются эмоции – напр., когда человек подсознательно боится сделать выводы из известных ему фактов, потому что эти выводы были бы ему неприятны. – Примечательно, что традиц. логика, уделившая много внимания ошибке argumentum ad hominem, «не заметила» несостоятельности родственного ей и также весьма распространенного способа аргументации, при котором за истину – и даже за «абсолютную истину» – принимается все, что написано в некоторых пользующихся особым авторитетом книгах (или может быть выведено из написанного там). Объясняется это, видимо, тем, что средневековые схоласты, к которым восходит классификация логических ошибок, сами свято верили в непогрешимый авторитет некоторых книг. Излишне говорить, что эта схоластическая традиция не изжита полностью до настоящего времени.
5. «Круг в определении» («circulus in definiendo»)
Кроме ошибок в рассуждении, к лог. ошибкам должны быть отнесены ошибки в определении понятий. Важнейшую из них естественно назвать «кругом в определении» («circulus in definiendo»). Состоит она в том, что некоторое понятие определяется с использованием других понятий, в определении которых участвует то самое понятие, которое надлежит определить. (Это участие – не обязательно непосредственное; иногда круг замыкается после того, как пройдена длинная цепочка определений.)
Напр., в «Советском энциклопедическом словаре» (М.: Советская энциклопедия, 1988) понятие «вывод» определяется как «переход от посылок к следствиям (заключениям) по правилам логики», а понятие «посылка» – как «высказывание (формула), из которого делается вывод или умозаключение».
От круга в определении следует отличать нередко встречающийся в толковых словарях «круг в толковании слов», который не является ошибкой. Толковый словарь не предназначен для определения понятий, его задача – пояснять значения слов с целью облегчить их правильное употребление. А пояснение может быть полезно и при наличии круга (избежать которого не всегда удается). – Для примера приведем несколько толкований из «Словаря русского языка» С. И. Ожегова (М.: Советская энциклопедия, 1972). (В случаях, когда словарная статья содержит несколько толкований, отвечающих разным значениям слова, мы приводим только одно, отвечающее интересующему нас значению.)
1. ВЫВЕСТИ – прийти к чему-нибудь рассуждением, заключить.
2. ВЫВОД – умозаключение, то, что выведено.
3. ЗАКЛЮЧЕНИЕ – утверждение, являющееся выводом из чего-нибудь.
4. ЗАКЛЮЧИТЬ – сделать вывод.
5. РАССУЖДЕНИЕ – умозаключение, ряд мыслей, изложенных в логически последовательной форме.
6. УМОЗАКЛЮЧЕНИЕ – вывод, заключение из каких-нибудь суждений.
В более новом варианте этого словаря (С.И.Ожегов, Н.Ю.Шведова, Толковый словарь русского языка, М.: Азъ, Ltd, 1992) толкование слова ВЫВЕСТИ выглядит так: «умозаключить, прийти к чему-нибудь на основе анализа». При таком изменении – которое, впрочем, трудно признать удачным – схема также несколько видоизменяется, но “круги” в ней остаются.
[pagebreak]
2. О логических парадоксах
Еще древние греки заметили, что рассуждения, с интуитивной точки зрения совершенно правильные, тем не менее могут иногда приводить к противоречиям. Такие рассуждения принято называть логическими парадоксами[1]. Интерес к ним усилился в конце XIX столетия, когда после создания Г. Кантором теории множеств выяснилось, что парадоксы возможны также и в математике. Сейчас мы остановимся на некоторых из них.
1. Парадокс лжеца
Самый старый и самый известный из лог. парадоксов – парадокс лжеца. Как заметил еще в IV в. до н.э. философ мегарской школы Эвбулид, если кто-либо говорит: «Предложение, которое я сейчас произношу, ложно», то из истинности этого предложения следует, что оно ложно, а из ложности – что оно не ложно, т. е. истинно. Это и есть парадокс лжеца.
2. Парадокс Кантора
Кантором было введено понятие мощности множества, позволяющее сравнивать произвольные множества по “количеству” элементов в них подобно тому, как это делается для конечных мн-в. (Напр., множество рац. чисел имеет такую же мощность, как мн-во нат. чисел, а мн-во действительных чисел – большую). Если мн-во А есть подмн-во мн-ва В, то мощность А не больше мощности В. Одна из самых замечательных теорем теории мн-в, доказанная Кантором, состоит в том, что для произвольного мн-ва мощность мн-ва всех его подмн-в больше мощности его самого. – Пусть теперь Μ – мн-во всех мн-в и М' – мн-во всех подмн-в М. Тогда мощность М' больше мощности М. Но всякое подмн-во М также есть мн-во, так что М' есть подмн-во М и, след., мощность М' не больше мощности М.
3. Парадокс Рассела (Bertrand Russell, 1872–1970).
Назовем множество самосодержащим, если оно является своим собственным элементом (пример – множество всех множеств). Пусть R –множество всех несамосодержащих множеств. Тогда, если R – самосодержащее множество, это значит, что R е R, а так как R по определению состоит из несамосодержащих множеств, то и R – несамосодержащее; если же R – несамосодержащее множество, это значит, чтоR $ R, а так как R по определению содержит все несамосодержащие множества, то R – самосодержащее. – Этот парадокс можно сформулировать иначе, пользуясь вместо понятия множества понятием свойства. Некоторые свойства справедливы в отношении самих себя («обладают сами собой»): напр., свойство «быть абстрактным» само абстрактно. Назвав такие свойства «самообладающими», мы можем, рассуждая точно так же, как выше (пусть читатель сделает это сам!), установить, что свойство «быть несамообладающим» не может быть ни самоообладающим, ни несамоообладающим.
4. Парадокс Берри (G. G. Berry).
Некоторые словосочетания русского языка служат названиями конкретных натуральных чисел. (Напр., число 23 можно назвать с помощью словосочетаний «число, на единицу меньшее числа, вдвое большего двенадцати», «наименьшее простое число, большее двадцати» и т. п.) Очевидно, число натуральных чисел, которые можно назвать с помощью словосочетаний, содержащих менее 60 слогов, конечно. Поэтому словосочетание «наименьшее нат. число, кот. нельзя назвать с помощью словосочетания русского языка, содержащего менее 60 слогов» называет некоторое натуральное число. Но само это словосочетание содержит всего 51 слог!
5. Парадокс Ришара (Jules Richard, 1862–1956).
Некоторые словосочетания рус. языка служат определениями функций натурального аргумента, принимающих натуральные значения. (Напр., «сумма делителей данного числа», «число, на единицу большее числа, вдвое большего, чем данное число» и т. п.) Все такие словосочетания можно занумеровать нат. числами, расположив их так, как располагают слова в словарях, и приписав тому словосочетанию, которое окажется первым, номер 1, тому, которое окажется вторым – номер 2 и т.д. Функцию, определяемую словосочетанием, имеющим номер n, будем обозначать fn. Рассмотрим теперь словосочетание «число, на 1 большее значения функции, определяемой словосочетанием, номером которого служит данное число, при значении аргумента, равном данному числу». Это словосочетание определяет некоторую функцию нат. аргумента с нат. значениями и, следовательно, должно получить некоторый номер n0. По опр. функции fn0 имеем fn0(n) = fn0(n) +1 для любого п. Но отсюда следует, в частности, что fn0 (n0) = fn0 (n0) + 1.
* * *
Можно заметить, что понятия, о которых идет речь в рассмотренных парадоксах, имеют общую черту: все они определяются с явным или неявным упоминанием самих определяемых понятий. Содержанием предложения, приводящего к парадоксу лжеца, является утверждение о его собственной ложности. Мн-во всех множеств состоит из элементов, среди которых имеется, в частности, оно само, и так же обстоит дело с любым самосодержащим множеством. В словосочетании, которое служит именем числа, дающего парадокс Берри, фактически идет речь о мн-ве, содержащем это число в качестве элемента. Функция, фигурирующая в парадоксе Ришара, определяется через мн-во всех функций нат. аргумента с нат. значениями, одним из элементов которого является сама эта функция. Т. обр., во всех 5 случаях имеется круг в определении, и естественно предположить, что именно с этой некорректностью связано возникновение парадоксов.
[pagebreak]
Но в конце XIX столетия, когда были обнаружены парадоксы теории множеств, математика не располагала средствами, которые позволяли бы четко отграничить “законные” способы образования математических понятий и способы математических рассуждений от “незаконных”. Поэтому открытие теоретико-множественных парадоксов было воспринято многими математиками как кризис, ставящий под сомнение надежность методов математики, всегда считавшейся достовернейшей из наук. Правда, в конкретных математических дисциплинах – таких, как арифметика, геометрия, дифференциальное исчисление и т. п. – не было “экзотических” понятий, подобных фигурирующим в парадоксах, и можно было надеяться, что эти дисциплины не окажутся под угрозой. Но чтобы иметь в этом уверенность, нужен был тщательный анализ логических основ математической науки, чем и занялись многие математики и философы, в т. ч. весьма выдающиеся. Возникла новая область научных исследований “на стыке” математики и философии – основания математики; ее главным рабочим инструментом стала математическая логика, получившая тем самым новый мощный стимул к развитию. Как всегда бывает в философии и смежных с ней областях, мнения ученых о природе кризиса и путях его преодоления были различны. В философии математики появились разные направления. Все они так или иначе способствовали развитию логики (не только математической!) и углублению знаний математиков о природе понятий и методов своей науки. Был получен ряд результатов, по большей части неожиданных, которые, хотя и не привели к общему согласию в главных вопросах оснований математики (в т. ч. в вопросе о происхождении и значении парадоксов), но позволили гораздо лучше, чем раньше, представить себе, что можно и чего нельзя сделать с помощью формальных математических методов. – Конструкции, аналогичные тем, на которых основаны логические парадоксы, в некоторых случаях используются в математике для док-ва (приведением к нелепости) невозможности существования объектов с теми или иными свойствами. Так доказывается, в частности, знаменитая теорема Гёделя о неполноте арифметики.
Можно привести простой пример нематематического рассуждения этого типа, являющегося не парадоксом, а просто доказательством невозможности. Вообразим военного парикмахера, получившего приказ брить всех тех и только тех военнослужащих своего подразделения, которые не бреются сами. Должен ли он бриться сам? Если он будет это делать, то нарушит приказ, так как брить тех, кто бреется сам, ему запрещено. Если не будет – тоже нарушит: тех, кто не бреется сам, он обязан брить. Т. обр., выполнить этот приказ невозможно. Это рассуждение иногда называют “парадоксом парикмахера”, хотя на самом деле никакого парадокса здесь нет. (По своему опыту читатель, вероятно, знает, что можно привести сколько угодно примеров не выдуманных, а действительно отдававшихся невыполнимых распоряжений. | |
|
|
|---|
В естественных науках (но не только в них) широко используются индуктивные рассуждения. Обычно они получаются на основе наблюдения (лат. inductio – наведение): на основе некоторого количества единичных фактов делается заключение о справедливости общего суждения о подобных фактах. Само это новое суждение представляет по отношению к исходным фактам гипотезу. В индуктивном методе наблюдения и гипотеза неотделимы друг от друга.
1. Метод массовости
Пример 1, Путешественник, который, приехав в незнакомую страну и заметив, что у всех встреченных им местных жителей светлые волосы, заключает из этого, что все вообще жители этой страны светловолосы.
Такой мы вывод мы сделали на основе массовости явления.
Однако гарантий тут быть не может. Здесь мы имеем дело с апостериорными (лат. a posteriori – из последующего) суждениями, в отличие от встречавшихся нам ранее априорных лат. (a priori – изначально) суждений.
Априорное знание получается до и независимо от опыта, оно изначально присущее сознанию. А апостериорные суждения, будучи индуктивными, не абсолютно истинны.
Индуктивные рассуждения не удается описать столь же точным и формальным образом, как дедуктивные, и вопрос об их природе и об их роли в человеческом познании до сих пор служит предметом споров. Черные лебеди в Австралии…
§2. Наблюдение причинной последовательности событий
1) В старину люди много раз видели, что дерево загорается, когда в него ударяет молния, и сделали отсюда вывод, что молния является причиной появления огня.
2) Заметив, что в засушливые годы на разных почвах и при разных обстоятельствах культурные растения погибают или дают плохие урожаи, земледельцы пришли к заключению, что причина неурожаев – засуха.
3) Видя, что при переохлаждении люди часто заболевают, врачи (и, надо полагать, не только они) уже очень давно решили, что переохлаждение (“простуда”) является в таких случаях причиной или одной из причин болезни.
4) Люди постоянно наблюдали, что и в реках, и в озерах, и в лужах, и в любых сосудах, независимо от их материала и формы, вода на морозе превращается в лед, между тем как при более теплой погоде этого не происходит, и отсюда был сделан вывод, что причиной замерзания воды является холод.
Однако известно немало случаев, когда сделанные с помощью такого метода выводы оказывались ошибочными. Напр., из распространенности малярии в болотистых местностях был сделан ошибочный вывод, что причиной ее являются болотные испарения; такая точка зрения долго была в медицине общепринятой.
Вопрос. Экскурсоводы раньше говорили, что причиной мощей в Киево-Печерской Лавре являются “особые климатические условия” (песок). Верифицируема ли эта гипотеза? Верна ли она?
3. Метод сопоставления.
Если случай, в котором исследуемое явление наступает, и случай, в котором оно не наступает, сходны во всех обстоятельствах, кроме одного, встречающегося лишь в первом случае, то это обстоятельство, в котором только и разнятся эти 2 случая, есть следствие, или причина, или необходимая часть причины явления.
1) Напр., при испытании эффективности удобрения засевают 2 по возможности одинаковых во всех отношениях поля одинаковыми семенами и выращивают их с одинаковым уходом – за единственным исключением: одно поле (наз. опытным) удобряют испытываемым удобрением, а другое (контрольное) оставляют без него. Вообще, наличие опытной и контрольной групп испытуемых объектов – обязательное условие правильно поставленного эксперимента.
2) Примером применения этого метода могут служить классические опыты Л. Пастора (Louis Pasteur, 1822–1895), которыми была доказана невозможность самозарождения микроорганизмов. В этих опытах у колб с запаянными узкими горлышками, содержащих питательный бульон, после продолжительного кипячения отламывались концы горлышек, но у части колб горлышки предварительно изгибались на огне таким образом, чтобы в колбу не могла проникнуть пыль. Через некоторое время в колбах, доступных для пыли, развились микроорганизмы, между тем как в колбах с изогнутыми горлышками их не было. Отсюда был сделан вывод, что причиной появления микроорганизмов является попадание их в колбу с частицами пыли. (В аналогичных опытах, проводившихся столетием раньше итальянским естествоиспытателем Л. Спалланцани (Lazzaro Spallanzani, 1729–1799) колбы опытной группы оставались запаянными. Эти опыты были подвергнуты критике в связи с предположением, что кипячение может лишить воздух способности содействовать самозарождению микроорганизмов.)
3) Итальянский зоолог Джованни Баттиста Грасси (Giovanni Battista Grassi, 1854–1925) обнаружил переносчика малярии. Изучая распространение в Италии различных видов комара и сопоставляя полученные данные с данными о заболеваемости малярией, он установил, что во всех обследованных им местностях, в которых встречались комары рода Anopheles, встречалась и малярия, а там, где не было этих комаров, малярии также не было. Отсюда он заключил, что именно комары рода Anopheles – переносчики малярии.
4) Другой пример: исследования Конрада Лоренца (Konrad Lorenz, 1903–1986, – величайший биолог и мыслитель XX столетия, основоположник этологии – науки о поведении животных), о которых он рассказал в 1-ой главе книги «Так называемое зло». Он изучал жизнь прибрежных рыб Карибского моря[1] в естественных условиях, спускаясь под воду с аквалангом. Некоторые из них ярко окрашены – Лоренц пишет об их расцветке: «... какие краски и какие невероятные сочетания красок! Можно подумать, что они подобраны нарочно, чтобы быть как можно заметнее на возможно большем расстоянии, как знамя или лучше сказать, плакат!» У других – окраска скромная, не бросающаяся в глаза. Наблюдая жизнь тех и других, Лоренц увидел, что все ярко окрашенные рыбы территориальны, т. е. каждая особь или пара занимает определенную территорию и охраняет ее от вторжения других особей того же вида, а все тускло или пастельно окрашенные живут стаями. Это привело его к заключению, что именно благодаря территориальности в процессе эволюции возникла яркая окраска, назначение которой – служить предостережением для “чужаков”.
4. Умозаключение по аналогии.
Например, увидев, что мой сосед умер, я решаю, что «я тоже умру». А затем: «Все люди смертны».
Для того, чтобы провести аналогию (греч, analogia – соответствие), требуется выполнить анализ, синтез и идеализацию реальных объектов. Обычная схема умозаключения по аналогии такова: объект В обладает признаками a, b, c, d, e; объект С обладает признаками b, v, d, e; следовательно, объект С, вероятно, обладает признаком а.
На ранних этапах развития науки аналогия нередко заменяла систематическое наблюдение и экспериментирование, а выводы по А. базировались, как правило, на сходстве во внешних и второстепенных признаках. На аналогии строилась большая часть натурфилософских концепций, ей обосновывалось сходство государства с человеческим организмом, а в эпоху механицизма – организма с часовым механизмом и пр.
В ходе дальнейшего развития науки А. теряет значение средства объяснения, однако она продолжает играть важную роль при выдвижении гипотез, как средство уяснения проблемы и направления ее решения. Так, X. Гюйгенс на основании А. свойств света и звука пришел к выводу о волновой природе света; Дж. К. Максвелл распространил этот вывод на характеристику электромагнитного поля. Рассматриваемая изолированно, А. не имеет большой доказательной силы не только потому, что вывод ее всего лишь вероятен, но и потому, что степень этой вероятности может быть небольшой в результате случайного сходства или фиксации несущественных; признаков сравниваемых объектов.
В целях повышения вероятности вывода по аналогии выдвигаются следующие требования:
1) аналогия должна основываться на существенных признаках и по возможности на большем числе сходных свойств сравниваемых объектов;
2) связь признака, относительно которого делается вывод, с обнаруженными в объектах общими признаками должна быть возможно более тесной;
3) аналогия не должна вести к заключению о сходстве объектов во всех признаках;
4) вывод по аналогии должен дополняться исследованием различий и доказательством того, что эти различия не могут служить основанием отказа от выводов по аналогии.
Для обнаружения аналогии мы совершаем много дополнительных мысленных операций:
ИДЕАЛИЗАЦИЯ – мыслительный акт, связанный с образованием нек-рых абстрактных объектов, принципиально не осуществимых в опыте и действительности. Идеализированные объекты являются предельными случаями тех или иных реальных объектов и служат средством их научного анализа, основой для построения теории этих реальных объектов; они, т. обр., в конечном счете выступают как отображения объективных предметов, процессов и явлений. Примерами идеализированных объектов могут служить понятия: «точка», «прямая линия», «актуальная бесконечность» – в математике; «абсолютно твердое тело», «идеальный газ», «абсолютно черное тело» – в физике; «идеальный раствор» – в физической химии. Наряду с абстракцией, с к-рой она тесно связана, И. выступает важным средством познания законов действительности.
[pagebreak]
АНАЛИЗ И СИНТЕЗ (греч. analysis – разложение и synthesis – соединение) – процессы мысленного разложения целого на составные части и воссоединения целого из частей. А. и с. играют важную роль в познавательном процессе и осуществляются на всех его ступенях, выступая как лог. приемы мышления, совершающиеся при помощи абстрактным понятий и тесно связанные с рядом мыслительных операций: абстракцией, обобщением и т. д. Логический А. заключается в мысленном расчленении исследуемого объекта на составные части и является методом получения новых знаний. В зависимости от характера исследуемого объекта А. выступает в различных формах. Условием всестороннего познания исследуемого объекта является многогранность его А. Расчленение целого на составные части позволяет выявить строение исследуемого объекта, его структуру; расчленение сложного явления на более простые элементы позволяет отделить существенное от несущественного, сложное свести к простому. Одной из форм А. служит классификация предметов и явлений. А. развивающегося процесса позволяет выделить а нем различные этапы и противоречивые тенденции и т. д. В процессе аналитической деятельности мысль движется от сложного к простому, от случайного к необходимому, от многообразия к тождеству и единству. Цель анализа – познание частей как элементов сложного целого. Анализ приводит к выделению сущности.
5. Метод остатков.
Если из явления вычесть ту его часть, которая, как известно из прежних индукций, есть следствие некоторых определенных предыдущих, то остаток данного явления должен быть следствием остальных предыдущих.
1) Классический пример применения метода остатков – открытие планеты Нептун. Вскоре после того, как англ. астроном У. Гершель (William Herschel, 1738–1822) открыл (в 1781 г.) 7-ю планету солнечной системы – Уран, было замечено, что ее наблюдаемая орбита несколько отклоняется от расчетной, и была выдвинута гипотеза, что причиной этого отклонения является притяжение другой, еще неизвестной планеты, расположенной дальше от Солнца, чем Уран (Эту гипотезу выдвинул в 1783 г. российский астроном Андрей Иванович Лексель (1740-1784)) Исходя из этой гипотезы, в 1846 г. фр. астроном У. Леверье (Urbain Jean Joseph Le Verrier, 1811–1877) вычислил орбиту новой планеты и сообщил нем. астроному-наблюдателю И. Г. Галле (Galle, 1812–1910) координаты точки звездного неба, где ее следовало искать. Получив письмо Леверье, Галле в тот же вечер направил телескоп на указанную точку и обнаружил планету (Нептун).
2) Другой известный пример – опыт фр. физика Жана Фуко (Foucault, 1819–1868), подтвердивший факт суточного вращения Земли. Фуко использовал для этой цели маятник («маятник Фуко»), представляющий собой массивный груз, подвешенный на нити, верхний конец которой укреплен таким образом, что маятник может качаться в любой вертикальной плоскости. Если отклонить этот маятник от вертикали и отпустить, то, поскольку силы, действующие на груз – сила тяжести и сила натяжения нити, – лежат все время в плоскости качания маятника, эта плоскость будет сохранять неизменное положение по отношению к звездам. Но наблюдатель, находящийся на Земле и вращающийся вместе с ней, увидит, что плоскость качания маятника поворачивается относительно поверхности Земли; отсюда следует, что Земля вращается относительно звезд. (Так пассажир, увидев в окно вагона, что находящиеся на перроне предметы пришли в движение, заключает отсюда, что поезд тронулся.)
В 1-м примере «вычитаемой частью» явления была расчетная орбита Урана, остатком – отклонение наблюдаемой орбиты от расчетной. Во 2-м примере это были соотв. неизменность положения плоскости качания (вытекающая из законов механики) и ее видимое вращение. Роль «остальных предыдущих» в 1-м примере играет притяжение Нептуна, во 2-м – вращение Земли вокруг своей оси.
[pagebreak]
6. Метод сопутствующих изменений
Если какая-либо характеристика некоторого явления изменяется определенным образом всякий раз, когда некоторым особенным образом изменяется какая-либо другая характеристика того же самого или другого явления, то изменение второй характеристики есть либо причина, либо следствие изменения первой, либо соединено с ним какой-либо причинной связью.
Этот метод применяется преимущественно в тех случаях, когда речь идет о количественных изменениях.
1) Примером может служить изменение объема тел при нагревании или охлаждении, т. е. при изменении температуры.
2) Другой пример: для подтверждения того факта, что одной из причин остановки тел, движущихся без воздействия сил, является (наряду с трением) сопротивление воздуха, были проведены опыты с качанием маятника под колпаком, из-под которого был частично выкачан воздух. Оказалось, что чем меньше давление воздуха под колпаком, тем медленнее затухают колебания.
О «какой-либо причинной связи» говорится здесь потому, что оба изменения могут оказаться следствиями общей причины или составными частями какого-либо сложного процесса. Напр., когда с наступлением утра становится светлее и одновременно или вскоре становится теплее, ни одно из этих изменений не есть причина другого, но оба они – следствия одной причины. (Подобное добавление следовало бы сделать, впрочем, и к первому правилу. Известно, напр., что некоторые полезные ископаемые часто встречаются вместе с некоторыми определенными горными породами; но вывод, кот. делают из этого геологи, состоит не в том, что наличие данных ископаемых явл. следствием или причиной наличия соответствующих пород, а в том, что эти породы и залежи полезных ископаемых образовались в ходе одного и того же процесса.)
В заключение следует сделать 2 замечания.
7. Важность гипотезы
Для того, чтобы [даже] наблюдать, нужна какая-то руководящая идея. Возможны, конечно, и совершенно случайные наблюдения, а редкие и бросающиеся в глаза явления “сами просят”, чтобы их наблюдали; но для систематических наблюдений необходима какая-то идея о том, что следует наблюдать. Такая идея представляет собой некоторую догадку, гипотезу. Именно с выдвижения гипотезы начинается научное исследование. А когда гипотеза выдвинута, мы знаем, что наблюдать и чем интересоваться: фактами, которые могут подтвердить или опровергнуть нашу гипотезу.
Так обстояло дело и в предыдущих примерах. Опыты Спалланцани и Пастера были поставлены с целью проверки гипотезы о невозможности самозарождения микроорганизмов. У Грасси, когда он начал свои исследования, в результате которых пришел к заключению, что малярию переносят комары рода Anopheles, была уже гипотеза, что малярия переносится комарами каких-то определенных видов. Конрад Лоренц, рассказав в первой главе книги «Так называемое зло» о своих наблюдениях в прибрежных водах Карибского моря и сделанном из них выводе, начинает 2-ю главу с признания, что в предыдущей главе «допустил поэтическую вольность»: на самом деле он предпринял эти наблюдения для проверки ранее возникшей у него гипотезы. Точно так же и любое исследование, приводящее к созданию новой научной теории или открытию каких-либо закономерностей, начинается с выдвижения гипотезы.
Т. обр., исходной точкой научного исследования является не “просто наблюдение” (тупое взирание) и не собирание единичных фактов, а догадка. При этом никакого “логического метода” формирования гипотез не существует: гипотеза рождается благодаря интуиции. И только после того, как гипотеза выдвинута, наступает очередь сбора единичных фактов – таких, которые могут ее подтвердить или опровергнуть. Более точно: из гипотезы дедуктивно выводят следствия, имеющие вид утверждений о единичных фактах (а такие утверждения, как мы видели выше, можно формулировать только с помощью общих понятий, основанных на ранее сформировавшихся теориях), и производят наблюдения (или собирают воспроизводимые факты), которые могут подтвердить или опровергнуть эти следствия. Таков основной метод опытных наук.
8. Проблема проверяемости теорий
Теория – это всегда смелая догадка, предположение. Но она всегда нуждается в проверке, которая должна ее либо верифицировать (лат. verus – истинный, facio – делаю), т. е. установить ее истинность, либо фальсифицировать (от лат. falsus – ложный и facio – делаю), т. е. установить ее ложность[2].
Однако верификация и фальсификация играют при проверке теории неодинаковую роль: окончательная верификация теории, в отличие от фальсификации, принципиально невозможна; теория всегда остается гипотезой.
На чем же тогда может основываться убеждение в истинности теории? Широко распространено мнение, что самой надежной гарантией истинности утверждения об общей закономерности является многочисленность подтверждающих его фактов: если закономерность подтверждается повседневными наблюдениями, подтверждается всем, что мы видим на каждом шагу, то в справедливости ее можно не сомневаться. Но такое мнение ошибочно. Решающее значение для проверки гипотезы имеет не количество наблюдений, а разнообразие условий, при которых они производятся. И много раз случалось, что утверждения об общих закономерностях, подтвержденные огромным количеством повседневных наблюдений и считавшиеся абсолютно достоверными, опровергались наблюдением, сделанным при необычных условиях.
[pagebreak]
Например, древние греки были уверены, что нет закона более непреложного, чем регулярная смена дня и ночи, чередование восхода и захода Солнца. В этом их убеждали ежедневные наблюдения в течение множества поколений. Но в IV веке до н. э. отважный мореплаватель Пифей из Массалии – греческой колонии на месте нынешнего Марселя – рассказал, вернувшись из дальнего плавания, что доплыл до таких мест, где Солнце не заходит и описывает полный круг выше горизонта. Его ославили лжецом, но мы теперь понимаем, что он говорил правду: очевидно, ему удалось пересечь Северный полярный круг.
Другой пример: европейцы в течение многих веков были убеждены, что все лебеди белые, но потом, открыв Австралию, увидели там черных лебедей.
Оба эти примера относятся к “обыденному знанию”. Но и в истории науки случалось, что утверждения, подтвержденные огромным количеством наблюдений и экспериментов и считавшиеся не подлежащими никакому сомнению, опровергались новым, необычным экспериментом (требовавшим, как правило, много труда и изобретательности) . Самый известный пример этого рода – опыт амер. физика А. А. Майкельсона (Albert Abraham Michelson, 1852–1931), обнаружившего в 1881 г., что закон сложения скоростей классической механики не выполняется, если одна из скоростей есть скорость света. (Впоследствии этот опыт послужил одним из главных подтверждений теории относительности Эйнштейна.)
Вообще, получать подтверждения значительно легче, чем опровержения. Подтверждений гипотезы всегда можно найти сколько угодно, особенно если их специально искать. Поэтому исследователь, выдвинувший новую гипотезу и желающий ее проверить, должен не искать для нее подтверждений, а, напротив, стараться ее опровергнуть, фальсифицировать. Он должен рисковать, должен всячески разнообразить условия наблюдений и опытов, и должен быть готов отказаться от своей гипотезы, как бы ни была она ему дорога, если она не выдержит проверки. Но если гипотеза устоит перед настойчивыми попытками ее опровергнуть, это будет веским доводом в пользу признания ее истинной. Только такие подтверждения и должны приниматься во внимание: не те, что встречаются на каждом шагу, а те, кот. получены в результате неудачи серьезных попыток фальсификации.
Особенно убедительные подтверждения получаются в тех случаях, когда из теории выводятся неожиданные следствия, истинность которых затем подтверждается наблюдениями – иначе говоря, когда теория позволяет обнаружить такие факты, наличия которых мы не могли бы предположить, если бы не знали этой теории. Примером может служить предсказание теорией относительности Эйнштейна отклонения светового луча в поле тяготения Солнца – явления, которого никто не мог предположить до возникновения теории относительности[3]. Для проверки этого предсказания нужно было сфотографировать звезды вблизи от Солнца, что возможно только во время полного солнечного затмения. В 1919 г. это сделал англ. астрофизик А. С. Эддингтон (Arthur Stanley Eddington, 1882–1944), и предсказание подтвердилось.
9. От теории к теории
Мнение (Поппера) о возможности окончательного опровержения гипотезы – одним противоречащим ей фактом встречает возражения. К. Лоренц (см. его книгу «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества», гл. 8) пишет по этому поводу следующее: «Иногда считают – заблуждение это распространено также и среди специалистов по теории познания, – будто теория может быть окончательно опровергнута одним или несколькими фактами, которые с ней не удается согласовать. Если бы это было так, то все существующие гипотезы были бы опровергнуты, потому что вряд ли найдется среди них хоть одна, согласная со всеми относящимися к ней фактами. Любое наше познание представляет собой лишь приближение – хотя и последовательно улучшаемое приближение – к внесубъективной действительности, которую мы стремимся познать. Гипотеза никогда не опровергается единственным противоречащим ей фактом; опровергается она лишь другой гипотезой, которой подчиняется большее число фактов. Итак, “истина” есть рабочая гипотеза, способная наилучшим образом проложить путь другим гипотезам, которые сумеют объяснить больше.».
Вообще, получать подтверждения значительно легче, чем опровержения. Подтверждений гипотезы всегда можно найти сколько угодно, особенно если их специально искать. Поэтому исследователь, выдвинувший новую гипотезу и желающий ее проверить, должен не искать для нее подтверждений, а, напротив, стараться ее опровергнуть, фальсифицировать. Он должен рисковать, должен всячески разнообразить условия наблюдений и опытов, и должен быть готов отказаться от своей гипотезы, как бы ни была она ему дорога, если она не выдержит проверки. Но если гипотеза устоит перед настойчивыми попытками ее опровергнуть, это будет веским доводом в пользу признания ее истинной. Только такие подтверждения и должны приниматься во внимание: не те, что встречаются на каждом шагу, а те, кот. получены в результате неудачи серьезных попыток фальсификации.
10. Критерии научного знания
1. Проблема демаркации: вопрос о четких критериях разграничения науки и ненауки, псевдонауки – была одной из центральных в философии науки XX в. В начале XX века научность знания (неопозитивисты) определяли в соответствии с критерием верифицируемости (лат. veras – истинный, facio – делаю). Этот принцип гласил: научным является только такое утверждение, которое можно свести к протокольным предложениям. В противном случае утверждение не является научным, оно даже не обладает смыслом.
Однако при исследовании верифицируемости как критерия демаркации обнаружилось, что не только философия не является наукой. Оказалось, что большинство теоретических положений физики нельзя свести к протокольным предложениям. В связи с этим Карл Поппер выступил с критикой принципа верифицируемости. С логической точки зрения общее утверждение, каковым является всякий научный закон, нельзя обосновать частным, т. е. протокольным, предложением. Например, утверждение «все люди – мужчины», является общим, поскольку относится ко всем людям. Если вы встретили на улице человека и он оказался мужчиной, можно утверждать: «Этот человек – мужчина». Частное утверждение вроде бы подтверждает общее, однако это подтверждение может оказаться случайным совпадением. Логически верным является обратное: частное утверждение может опровергнуть общее. Например, предложение «все лебеди белы» является общим. Обнаружив черного лебедя, можно вынести частное утверждение: «Существует черный лебедь». Частное утверждение в данном случае опровергает общее.
Такого рода рассуждения привели К. Поппера к точке зрения, что главным критерием эмпирической науки является фальсифицируемость (от лат. falsus – ложный, facio – делаю). Принцип фальсифицируемости гласит: для эмпирической научной системы должна существовать возможность быть опровергнутой опытом. Хотя окончательной уверенности в истинности теории не может быть никогда, ее можно считать в высокой степени достоверной, если она успешно противостоит серьезным попыткам ее опровергнуть. Но для того, чтобы теория могла им противостоять, она должна иметь такую форму, чтобы попытки опровержения были возможны. Иначе говоря: всякая научная теория должна быть в принципе опровержимой, фальсифицируемой. Фальсифицируемость является, по выражению Поппера, критерием демаркации, отделяющим эмпирические научные теории от мифов, метафизических учений и псевдонаучных теорий, внутренняя структура которых такова, что они не допускают опровержения опытом.
Нефальфицируемые теории сейчас принято называть псевдонаучными. Они, с одной стороны, опираются на опытные данные, но – из этих данных принимают в расчет только те, которые согласуются с их выводами и предсказаниями, а на остальные не обращают внимания.
Пример 1 – Астрология. Она оперирует данными о взаимном расположении небесных светил и ставящая их в связь с характерами и судьбами людей. Астрологи ссылаются на многочисленные случаи, когда их выводы подтверждаются и предсказания сбываются, но молчат о тех еще более многочисленных случаях, когда этого не происходит. Такая односторонность делает выводы и предсказания астрологии принципиально неопровержимыми, но одновременно и недостоверными, а саму астрологию лишает права претендовать на статус науки.
Пример 2 – уринотерапия (и подобное). Она много рассказывает об излечившихся больных, но не регистрируют случаи, когда лечение не помогло или даже повредило больному. Более того, к таким больным «целители» сразу теряют интерес, и они навсегда выпадают из их поля зрения.
Пример 3. Алхимия. ПАРАЦЕЛЬС (1493-1541), врач и естествоиспытатель, один из основателей ятрохимии. Подверг критическому пересмотру идеи др. медицины. Способствовал внедрению хим. препаратов в медицину. Писал и преподавал не на лат., а на нем. языке.
[pagebreak]
Псевдонаучные теории появились раньше, чем научные. (Астрология возникла еще в древнем Двуречье.) Их появлению и развитию благоприятствовало то свойство наивного, не подчинившего еще себя строгой дисциплине чел. разума, о котором с большой проницательностью писал Бэкон: «Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял – то ли потому, что это предмет общей веры, то ли потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит или отвергает их, (...) чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот, который, когда ему показали изображения спасшихся от кораблекрушения посредством принесения обета и при этом добивались ответа, признает ли он теперь могущество богов, спросил в свою очередь: “А где изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?”. Таково основание почти всех суеверий – в астрологии, в сновидениях, в предсказаниях и тому подобном».
Еще одна черта отличает псевдонаучные теории от научных: для последних характерно стремление к ясности выражения мысли, в то время как создатели и пропагандисты псевдонаучных теорий предпочитают, как правило, выражаться туманно, что дает им возможность истолковывать любой факт в желательном для них духе. НО:
1) Ненаучность метафизических учений не означает их бесполезности. Эти учения, как и научные теории, порождены стремлением человека понять, как устроен окружающий его мир и какое место в мире занимает он сам, и они не могут быть полностью устранены и заменены научными теориями. Уже сама вера в существование в природе закономерностей, без которой была бы невозможна никакая наука, носит вполне метафизический характер.
Если теория была опровергнута, это не означает, что она не имела значения для науки. Фальсифицированные теории играют важную роль в развитии науки уже потому, что прокладывают путь другим, лучше объясняющим факты. Вообще, ошибки в процессе познания – как научного, так и донаучного, – неизбежны, и моменты обнаружения и исправления ошибки явл. в этом процессе ключевыми. Не будет большим преувеличением сказать, что все наше знание возникает в конечном счете из ошибок и их исправления. (А.С.Пушкина: «И опыт, сын ошибок трудных».)
Кроме того, нередко бывает, что теория опровергается не полностью – напр., выясняется, что ее утверждения справедливы не всегда, как считалось раньше, а только при некоторых условиях. (Так было с классической механикой, законы кот., по современным представлениям, справедливы лишь для макроскопических тел, движущихся со скоростями, малыми по сравнению со скоростью света.)
2) Мифы и метафизические учения могут играть роль зерна, из которого со временем развиваются научные теории. Так, возникшее еще в древности учение об атомах – мельчайших частицах, из которых состоит вся материя – первоначально было чисто умозрительным, но впоследствии стало подлинной научной теорией. И даже псевдонаучные теории могут готовить почву для появления научных. Та же астрология, ныне представляющая собой смешной анахронизм, в свое время способствовала началу систематических наблюдений небесных светил, благодаря которым стало возможным возникновение астрономии. – А еще Парацельс, 1493–1541: будучи алхимиком, он породил химию.
3) Фальсифицируемость, являясь критерием научности теории, не является критерием ее истинности. Научная теория может оказаться ложной. Примером может служить существовавшая в XVII–XVIII вв. флогистонная теория горения, объяснявшая это явление наличием в горючих веществах особой составной части – флогистона, – которую они теряют при горении. Это была настоящая научная теория, но в конце XVIII в. она была опровергнута опытами А. Лавуазье (Lavoisier, 1743–1794) и заменена кислородной теорией горения, принятой и сейчас.
2. Критерий демаркации на основе фальсификации оставляет за рамками науки не только наивные учения вроде астрологии, но и некоторые более современные и более респектабельные теории. Сюда относятся, в частности, психологические теории Зигмунда Фрейда (Sigmund Freud, 1856–1939), А. Адлера (Alfred Adler, 1870–1937) и К. Юнга (Jung, 1875–1961), а также теория развития общества К. Маркса.
Вспоминая о впечатлении, произведенном на него в юности знакомством с теориями Маркса, Фрейда и Адлера, Карл Поппер писал, что эти теории поражали своей способностью объяснить практически все в их областях. Каждая из них была как откровение: «Раз ваши глаза однажды были раскрыты, вы будете видеть подтверждающие примеры всюду: мир полон верификациями теории». В противоположность этому следствия теории относительности Эйнштейна, с которой Поппер познакомился тогда же, были неочевидны и подтверждались лишь с помощью тонких экспериментов. Именно сопоставление теорий Маркса, Фрейда и Адлера с теорией Эйнштейна привело Поппера к открытию критерия демаркации. Согласно этому критерию теории Фрейда и Адлера, несмотря на то, что они выражены в научной форме, не являются научными, поскольку они непроверяемы и неопровержимы. «Нельзя представить себе – говорит Поппер – человеческого поведения, которое могло бы их опровергнуть». Впрочем, он тут же добавляет: «Это не означает, что Фрейд и Адлер не сказали ничего правильного: лично я не сомневаюсь, что многое из того, что они говорили, имеет серьезное значение и может со временем сыграть свою роль в психологической науке, которая будет проверяемой.» И далее Поппер пишет: «Что же касается описания Фрейдом Эго, Суперэго и Ид, то оно по сути своей не более научно, чем истории Гомера об Олимпе. Рассматриваемые теории описывают некоторые факты, но делают это в виде мифа. Они содержат весьма интересные психологические предположения, однако выражают их в непроверяемой форме».
С теорией Маркса дело обстоит несколько иначе. В первоначальном варианте она давала проверяемые предсказания и впоследствии была фальсифицирована рев. событиями в России. Из учения Маркса следовало, что любая социальная революция начинается с изменения материальных условий производства «в недрах старого общества», и только после этого появляются новые производственные отношения и меняется политическая система. Между тем социальная революция в России началась с изменения политической системы, затем были изменены производственные отношения и лишь в последнюю очередь – материальные условия производства. Однако сторонники теории Маркса переформулировали ее таким образом, что она стала непроверяемой и неопровержимой. (Можно заметить, что сторонники теорий, оказавшихся несостоятельными, нередко прибегают к подобным переформулировкам, чтобы спасти их от опровержения. Но при этом теории неизбежно утрачивают научный характер.)
[pagebreak]
11. Модели развития научного знания
1.
Отсутствие преемственности между уже опровергнутыми теориями и новыми, еще ожидающими своего опровержения, превращает историю науки в конкуренцию теорий, в постоянную борьбу за выживание. Вслед за К. Поппером проблему развития научного знания исследуют Т. Кун, И. Лакатос, П.. Фейерабенд. Их концепции ориентируются на историю науки, которая показывает, что наличие опровергающего факта не является достаточным основанием для отказа от принятой научной теории.
Разрабатывая идею о том, что новые теории не связаны с предыдущими, Томас Кун[4] выдвинул понятие парадигмы. Под парадигмой главным образом он понимал научную теорию, которая в определенный исторический период выполняет функцию образца научного исследования; это понятийно-методологические системы коллектива исследователей, устанавливающие рамки принятых методов и определяющие, признавать ли проблемы и их решения. Так, в роли парадигмы в свое время выступали физика Аристотеля, геоцентрическая система Птолемея, физика Ньютона. К современным парадигмам принадлежит, например, теория относительности А. Эйнштейна. Парадигма очерчивает круг проблем, задает направления и способы их исследования, она также определяет специфику фактов, попадающих в поле зрения ученого. Теория становится парадигмой в результате того, что научное сообщество придает ей статус эталона и тем самым направляет деятельность отдельных ученых в заданное русло.
Исследуя историю науки, Т. Кун выделяет 2 этапа развития науки: нормальный и революционный. Стадия нормальной науки представляет собой деятельность ученых в рамках принятой парадигмы. В этом состоянии наука находится большую часть времени своего развития. Поскольку парадигма не подвергается критике научным Сообществом, открытие новых фактов объясняется с точки зрения старой парадигмы. Один противоречащий факт не опровергает теорию и не ведет к ее устранению, как предполагал К. Поппер. Однако накопление таких фактов-аномалий, не объяснимых с точки зрения старой парадигмы, ведет к революции в науке, которая выражается в смене парадигмы. Новая парадигма определяет новый тип научных задач и новые методы решения. Смена парадигм не рассматривается Т. Куном как углубление или расширение знания, как приближение к истине. Каждая новая парадигма предлагает другой взгляд, несоизмеримый с предыдущим. Вместе с тем несоизмеримость парадигм не запрещает post factum установить между ними логические взаимосвязи.
Для теории куна характерно, что старая и новая парадигмы несовместимы; новая парадигма не продолжает развитие старой: между ними должен быть разрыв. Изменяется само понимание того, что вообще считать проблемой; возникают новые понятия, и ученые живут отныне в "другом мире", поскольку изменили свой взгляд на мир.
2.
К логическому завершению идею о несоизмеримости новых и старых теорий привел П. Фейерабенд. Рост знания, согласно Фейерабенду, осуществляется в соответствии с принципом пролиферации (размножения). Научные концепции возникают хаотично, подчиняясь почти биологической установке создавать как можно больше разного. Теории выражают позицию ученых, их создавших. Сравнивать эти концепции невозможно, поскольку каждая из них говорит свое и на своем языке. Рисуя картину абсолютного анархизма в науке, П. Фейерабенд отрицает существование каких-либо общих правил или нормативов научной деятельности.
Из этого вполне логично вытекает утверждение П. Фейерабенда об отсутствии качественного различия между наукой и ненаукой. Все виды знания являются равноправными и подчиняются принципам несоизмеримости и пролиферации. В этой ситуации преимущественное положение науки определяется не спецификой научного знания, а той государственной поддержкой, которой пользуется наука в сравнении с мифологией или другим знанием. Государство выделяет науку среди прочих видов знания, превращая ее тем самым в новую разновидность идеологии. Необходимо отделить науку от государства, так же как была отделена Церковь. Это, по мнению П. Фейерабенда, снимет идеологический прессинг науки и создаст условия для свободного, равноправного размножения знания. Таким образом, поиск четких критериев, отличающих науку от ненауки, начатый неопозитивистами, привел постпозитивистов к отрицанию принципиальной разницы между наукой и другими видами знания.
3.
Исследование развития научного знания, проведенное К. Поппером, Т. Куном, П. Фейерабендом, подготовило распространение аналогии между научным и биологическим развитием. Наиболее ярко и последовательно эта аналогия проводится в эволюционной эпистемологии С. Тулмина. «Наследственность», «мутации» и «естественный отбор» выполняют функцию опорных понятий его эволюционной эпистемологии. Развитие науки представляется как «естественный» отбор концепций на основании их приспособленности к принятым в научном сообществе стандартам рациональности. Изменение самих стандартов рациональности подобно появлению нового биологического вида, которое в конечном счете определяется мутациями. Последнее слово в принятии новых стандартов рациональности остается за научной элитой.
Характеризуя в целом подходы к развитию научного знания, можно выделить следующие позиции: кумулятивизм и антикумулятивизм, экстернализм и интернализм.
Кумулятивистский подход (от лат. cumulatio – увеличение, скопление) к развитию знания абсолютизирует преемственность. Развитие науки с этой точки зрения представляется как процесс постепенного накопления фактов, теорий или истин. К уже известному постепенно добавляется все новое и новое. Кумулятивистская позиция разделялась, например, неопозитивистами. В противовес идее кумулятивности, абсолютизирующей непрерывность развития науки, выступает идея несоизмеримости научных теорий. Являясь абстрактной противоположностью кумулятивности, принцип несоизмеримости научных теорий идеализирует наблюдаемые в истории науки моменты скачкообразного перехода к новым концепциям. Согласно принципу несоизмеримости, новая теория не вытекает логическим образом из старой, хотя впоследствии можно установить логические отношения между ними.
По вопросу о факторах, влияющих на развитие научного знания, уже в 30-х годах XX в. сформировалось 2 альтернативных подхода: экстернализм и интернализм. Первый подход основные движущие силы развития научного знания видит во внешних по отношению к научной теории факторах. Исторический контекст, социально-экономические условия, тип рациональности, стиль мышления, менталитет эпохи и другие подобные структуры выполняют, с точки зрения экстернализма, роль основных причин, определяющих направление и характер развития науки. Позицию экстернализма разделяли Дж. Бернал, Д. Нидман и др. Концепцию Т. Куна, равно как и марксистский подход к исследованию зависимости научного познания от социально-экономических условий, также можно рассматривать как варианты экстернализма. Противоположная позиция – интернализм, не отрицая роли внешних обстоятельств, делает акцент на внутренних факторах развития научного знания. К таковым прежде всего относится внутренняя логика развития науки, определяющая последовательность возникновения проблем. Одним из наиболее ярких представителей интернализма является А. Койре.
| |
|
|
|---|
| 1. Применение естественно-научных методов в гуманитарных науках
В науках о человеческом обществе, человеческом духе и его творениях во всех случаях, когда удается получить объективные знания, используется тот индуктивный метод: вначале выдвигается гипотеза, из нее дедуктивным путем выводят следствия, затем ищут факты, которые могли бы эти следствия подтвердить или опровергнуть.
1) Так работают, напр., психологи-экспериментаторы – достаточно вспомнить хотя бы о классических исследованиях Ж. Пиаже (Jean Piaget, 1896–1980), посвященных детскому мышлению и формированию понятий у детей.
2) Другой, очень наглядный, пример дает дешифровка древнеегипетской письменности Ж. Ф.Шампольоном Champollion, 1790–1832), исходившим из выдвинутой еще в XVII в. нем. ученым А. Кирхером (Kircher, 1601–1680) гипотезы о близости древнеегипетского языка к коптскому (культовому языку егип. христиан) и принадлежащей самому Шампольону гипотезы, что древнеегип. письмо было в своей основе фонетическим (а не идеографическим, как полагали ранее). Подтверждение этих гипотез он получил. расшифровав двуязычную надпись (на древнеегипетском и греч. языках) на т. н. Розеттском камне и установив значения отдельных знаков, т. е. построив более подробную гипотезу (теорию), которая была затем убедительно подтверждена чтением множества древнеегипетских текстов.
2. Математических методы – в гуманитарном знании?
1. В то же время в гуманитарной сфере особенно часто случается, что за объективное знание принимается или выдается нечто такое, что на деле объективным знанием не является. Чаще всего это связано с неправомерным перенесением в эту сферу способов рассуждений, используемых в математике и естественных науках – иначе говоря, с подражанием математическим и естественнонаучным рассуждениям (иногда сознательным, но чаще бессознательным).
Другая часть специалистов по гуманитарным наукам убеждена, что область их интересов не имеет и не может иметь ничего общего с математикой и науками о природе, так что “гуманитарию” изучать эти науки ни к чему и едва ли не вредно. Действительно, педагогика, например, представляет собой некое воспитательное искусство, в котором, как и во всяком искусстве, ведущую роль играет интуиция, так что “общая теория воспитания” вряд ли возможна.
В любом случае, в то время как для уверенности в справедливости математической теоремы достаточно найти одно ее доказательство, историки и юристы всегда стремятся, если есть возможность, найти как можно больше доказательств (свидетельств). При работе с понятиями, плохо поддающимися формализации, как чаще всего бывает в гуманитарных исследованиях, и тем более при осмыслении конкретных фактов формальная правильность не может быть единственным критерием доказательности рассуждения. Не менее важно здесь и то, насколько полно и всесторонне рассматриваются изучаемые явления; если не все их аспекты учтены, то никакая формальная безупречность не сможет застраховать исследователя от ошибок, а если учитывать лишь один аспект, то при подходящем его выборе можно «доказать» все, что угодно (это искусно умели делать уже древнегр. софисты)[5]. К тому же логическая безупречность рассуждений при работе с неформализованным материалом не может быть абсолютной: в таких рассуждениях приходится опираться не только на явно формулируемые посылки, но и на неявные, подразумеваемые, и никогда нет полной гарантии, что эти неявные предположения истинны. Можно сказать, т. обр., что при отсутствии формализации чем «тоньше» цепочка рассуждений, тем она менее надежна, да и никакое логическое рассуждение не дает абсолютно достоверного доказательства.
2. В наше время нередко случается, что за гуманитарные исследования берутся профессиональные математики. В ряде случаев им удается добиться определенных успехов и даже обогатить гуманитарную науку новыми идеями и методами, но это возможно лишь при условии, что такой исследователь почувствует ее специфику. Если же он будет рассуждать привычным ему способом, заботясь лишь о формальной правильности, то его почти наверняка ждет неудача. Если он талантлив и наделен воображением, он сможет построить эффектную цепочку умозаключений, а если к тому же начитан, сможет привести в подтверждение своей конструкции сколько угодно ссылок и цитат. Но если конструкция не основана на всестороннем анализе рассматриваемых явлений и учитывает только некоторые их аспекты, она почти неизбежно окажется несостоятельной. Такова, например, «новая хронология» А.Т.Фоменко, основанная на заведомо некорректной попытке применения математических методов к неформализованному материалу (а также на ряде произвольных допущений, многие из которых противоречат общеизвестным фактам).
[pagebreak]
В XX столетии некоторым гуманитарным наукам удалось уточнить часть своих понятий до такой степени, что появилась возможность использовать для работы с ними мат. аппарат. Возникли, в частности, такие научные дисциплины, как мат. лингвистика и мат. экономика. Этот аппарат представляет собой часть математики, и вся работа с ним ведется с помощью обычных для математики дедуктивных рассуждений, хотя их результаты могут получать истолкование в терминах соответствующей гуманитарной науки. В подобных случаях обычно говорят об использовании в данной науке мат. модели. Т. обр., здесь мат. рассуждения производятся «внутри модели» – следовательно, в рамках математики. А вопрос об адекватности модели, т. е. о «правильности» теории, облеченной в мат. форму, решается так же, как в ест. науках – путем попыток ее фальсифицировать.
3. Историцизм
1. Подражание математической физике
Не меньше, чем подражание математическим рассуждениям, распространено в гуманитарной сфере подражание методам рассуждения, используемым в физике и астрономии. На таком подражании основана методология исторического детерминизма (по терминологии К.Поппера – историцизма) – направления в социальных науках, сторонники которого считают, что исторические процессы управляются строгими закономерностями, подобными физ. законам, и общественные науки могут, открыв эти закомерности, предсказывать будущий ход истории подобно тому, как астрономия, опираясь на законы механики, предсказывает будущее движение небесных тел.
Представление об истории чел. общества как закономерном процессе, подобном всем другим природным явлениям, зародилось в XVIII столетии, после того, как средневековый взгляд на человека как на нечто принципиально отличное от всего остального, что есть в мире, сменился взглядом на него как на часть природы. Это представление вело к желанию открыть закономерности, управляющие человеческой историей, и перед глазами был блистательный образец: только что И. Ньютон открыл закономерности, управляющие перемещением в пространстве любых материальных тел. Знание этих закономерностей, выраженных в математической форме, позволяло по состоянию системы тел в один данный момент времени предсказывать с полной определенностью, каково будет ее состояние в любой будущий момент. Успехи математической физики вдохновили ученых, занимавшихся социальными науками, на попытки создания теорий, имеющих предсказательную силу.
Но кто может сказать, какими путями пошло бы развитие мировой истории, если бы Александр Македонский умер раньше своего отца, или если бы Ганнибал после битвы при Каннах пошел на Рим, или если бы генерал Черемисин в октябре 1917 г. выполнил приказ Керенского – прибыл со своими частями в Петроград и предотвратил переворот? А ведь влияние случайных обстоятельств может быть и не столь очевидным, как в этих примерах: последствия могут оказаться отдаленными и тем не менее весьма значительными.
Приведем 2 примера этого рода, относящиеся к общеизвестным фактам.
Первый пример. В 1382 г. умер польский король Людовик I. После него не осталось сыновей, только дочери, одну из которых избрали королевой Польши. (Монархия там была избирательная, но ближайший родственник посл. короля имел подавляющее преимущество.) Вскоре польские вельможи выдали ее за Ягайла, великого кн. литовского. Она сначала противилась этому браку, считая, что должна быть верна жениху, за кот. просватал ее отец. Но кто-то из прелатов сумел ей внушить, что, выйдя за Ягайла, она поможет великой миссии: обращению в хр-во языческого народа. В Литве тогда не было гос. религии; в основной массе литовцы были еще язычниками, но среди знати и горожан к тому времени широко распространилось православие. Был крещен в правосл. веру и Ягайло, его хр. имя было Яков. Однако перед свадьбой его по требованию поляков перекрестили в католичество (и назвали Владиславом). – Так возникла уния Литвы и Польши. Поначалу это была только личная уния, обе части государства сохраняли свою отдельную администрацию и свои порядки. Но мало-помалу Литва начала подпадать под польское влияние; гл. следствием этого было постепенное окатоличивание литовцев. Между тем в состав Вел. княжества Литовского входило много рус. земель; оно и называлось, собственно, Вел. княжеством Лит. и Русским. После Батыева нашествия многие зап. и южные русские княжества поддались Литве без серьезного сопротивления или добровольно, потому что это избавляло их от татарского ига. Никаких религиозных или иных утеснений русские в Литве не терпели и пользовались там большим влиянием; все официальные бумаги писались по-русски. Но когда литовцы стали католиками, начались гонения на православную веру; люди, ее исповедовавшие – т. е. русские – почувствовали себя утесненными и обратили взоры на Восток, к возникшему там тем временем мощному единоверному государству, населенному к тому же их единоплеменниками. Потому-то воеводы Ивана III, Василия III и Ивана IV с почти неизменным успехом отвоевывали западные русские земли; потому же и Новгород, когда его независимое существование стало невозможным, присоединился не к Литве, а к Москве: хотя там была сильная литовская партия, противостоять литовской она не смогла, так как Москва была единоверная, а Литва чужой веры. И в конце концов Московская Русь стала единственной Русью, тогда как прежде были 2 Руси – Московская и Западная. – Вопрос: А если бы у Людовика были сыновья, одного из них почти наверняка избрали бы польским королем, и все могло бы пойти совсем иначе. Трудно представить себе, что могло бы быть, если бы до Нового времени дожили 2 или даже 3 независимых русских государства, а Польша не создала себе лишних проблем угнетением украинских и белорус. крестьян. И русские были бы другие, и поляки др., и вся ист. Европы и всего мира пошла бы иначе.
Второй пример. Когда в 1761 г. умерла императрица Елизавета Петровна, шла Семилетняя война, и Россия решительно брала верх над Пруссией. Вост. Пруссия была занята рус. войсками, и Россия не собиралась возвращать ее Фридриху, что он хорошо понимал. Но его поклонник Петр III сразу начал мирные переговоры и заключил мир на таких выгодных для Пруссии условиях, о каких Фридрих даже после смерти Елизаветы не смел и мечтать. Петр III отказался от всех рус. завоеваний, вернул Вост. Пруссию без всякой компенсации. В результате цель, которую ставили себе противники Фридриха, начиная войну, – «сократить силы» Пруссии – не была достигнута. А проживи Елизавета годом дольше или не будь Петр III таким пруссофилом – тогда Пруссия, вполне возможно, стала бы второразрядным германским государством, и не было бы ни разделов Польши, ни прусского объединения Германии. Опять-таки история Европы и всего мира сложилась бы по-другому.
[pagebreak]
2. Теория Льва Гумилева об этносах
ГУМИЛЕВ Лев Николаевич (1912–1992) – российский историк, географ, доктор исторических (1961) и географических (1974) наук, академик РАЕН (1991). Сын Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой. Создатель учения о человечестве и этносах как биосоциальных категориях; исследовал биоэнергетическую доминанту этногенеза (назвал ее пассионарностью). Труды по истории тюркских, монгольских, славянских и др. народов Евразии. Подвергался репрессиям в 1930-50-е гг.
По теории Гумилева иудейский этнос к моменту жизни на земле Спасителя был на спаде. Тогда на что надеялся Христос в своей проповеди – ведь этнос всё равно был обречен…
3. Теория академика Фоменко
Согласно “новой хронологии”, разрабатываемой математиком А. Т. Фоменко, достоверная мировая история начинается с XII–XIII веков, а более ранние события являются призрачными отражениями последующих, сдвинутыми на много веков в прошлое, не то по ошибке, не то по злокозненному умыслу хронистов позднего Средневековья, Петавиуса и Скалигера. Один из важнейших «жестких сдвигов» истории, обнаруженных якобы математически достоверно, составляет 1053 года. «Классические античные авторы писали вероятно, в X-XIII вв. н. э.», – заключает Фоменко.
Деятельность Иисуса Христа при этом является отображением активности Римского папы Григория VII (Гильдебранда), «дубликатом» которого Он-де является... Доказывается это, в частности, тем, что длительности правлений императоров средневековой Священной Римской империи Германской нации якобы хорошо соответствуют продолжительностям царствований императоров Древнего Рима, если сдвинуть хронологию на 1053 года. Вероятность случайного совпадения двух рядов очень близких интервалов оценивается математически и получается равной одной триллионной!
Оттон II царствовал в средневековой Германии (Священной Римской империи Германской нации – замечаете, Римской же) 23 года и император Тиберий царствовал в Древнем Риме тоже 23 года. Зацепка есть, можно отождествить и получить примерно нужный сдвиг.
Дальше надо получить интервал в 53 года, длительность царствования средневекового Генриха IV. Но вот беда – после Тиберия в Риме не было такого интервала. Ну что ж, прибавляем к Тиберию Калигулу, Клавдия и Нерона, получаем суммарную длительность царствований 23 + 4 + 13 + 14 = 54 года. Согласие в пределах ошибки, как говорят ученые люди. Дело нехитрое. Было у человека 4 имени, а решили (опять же злокозненные основатели современной хронологии), что было 4 человека. «Каждый из них содержит в своем полном имени одну и ту же формулу: Тиберий Клавдий Нерон», – пишет А. Т. Фоменко. Ну, допустим на минутку, что если к Калигуле добавить его дядю Клавдия, племянника Нерона и двоюродного дедушку Тиберия – как раз и получится германский Генрих IV. Что за беда, если сохранились и бюсты и монеты каждого из пяти... На что только не шли Скалигер и его сподвижники, заполонившие недра Европы своими фальшивками... Бюсты, правда, не очень похожие...
Но дальше – хуже. Для согласования с последующими средневековыми правителями, хотя Тиберия отдельно и с тремя другими уже использовали, берем снова Тиберия плюс Калигулу вместе, затем Клавдия плюс Нерона, затем Нерона отдельно... Но ведь мы же только что согласились, что был один император с четырьмя именами – а теперь расклеиваем его обратно в четыре и комбинируем попарно! Но ведь это уже не отдельные личности, а только имена одного и того же человека! Далее, Веспасиана и Тита считаем только вместе. Недаром оба они Флавии, отец и сын правда, как считалось до Фоменко... Но нет, это Тит Веспасиан Флавий сам себе говорил – «сынок, деньги не пахнут», когда попрекал сам себя в сбирании платы за посещение общественных римских уборных... И так далее, и тому подобное – и тогда уж почти всем императорам древности находятся средневековые соответствия. Если все равно не получается, то одного и того же древнего правителя запарал-лелим двум разным средневековым. И если и так не выходит, назначим Римским императором человека, который им не был (Германик). Приходится и разжаловать нескольких реальных императоров (Гальба, Оттон, Вителлий, Нерва и др.). Впрочем, отсутствие первых трех обсуждается (сроки правления их действительно невелики), что придает делу видимость объективности...
После преобразований склейки и расклейки императоров вступает в дело статистическая обработка, и вероятность случайного совпадения длительностей правлений оказывается ничтожно малой. Доказательство тождественности двух рядов необходимо, ведь «это – один из основных параллелизмов», как пишет А. Т. Фоменко. На основании данного “параллелизма” он и приходит к выводу, что Иисус Христос родился в 1054 году...
Главный результат “новой хронологии”, как считают ее авторы, состоит в обнаружении «трех основных хронологических сдвигов примерно на 330, на 1050 и на 1800 лет», в результате которых «последний отрезок истории XV-XX веков является хронологически достоверным, а хронология более ранних эпох нуждается в серьезном пересмотре». А. Т. Фоменко и его соратник Г. В. Носовский хотят «услышать ответ по существу: откуда вы все-таки берете обоснование древних дат».
Этот ответ дает астрономия. Особенно важна датировка более сотни древних наблюдений, собранных в «Альмагесте» Клавдия Птолемея, древнейшем своде астрономических знаний. Наиболее важным из этих ста наблюдений является звездный каталог, содержащий координаты 1022 звезд (так что можно говорить более чем о 1100 наблюдениях). Действительно, координаты звезд изменяются со временем по двум причинам – из-за векового изменения положения исходных точек их отсчета (определяемых положением в пространстве осей суточного и годичного вращения Земли), а также из-за перемещения как звезд, так и Солнца в пространстве, что приводит к очень медленным изменениям их координат на небесной сфере. Сравнивая их с современными, можно надежно определить время наблюдения каталога, если оно почему-либо не указано его автором. Таких случаев, правда, до сих пор не было... В «Альмагесте» четко сказано, что координаты, полученные из наблюдений, приведены к началу царствования Римского императора Антонина Пия. Это 20 июля 137 года. Однако д. Т. Фоменко уверен, что ему удалось датировать каталог X веком. Значит, и Антонин Пий, и многочисленные другие исторические личности, упоминаемые в «Альмагесте», жили на много веков позже, чем считалось до Фоменко. Лишается оснований и птолемеевский «Канон царей» – хронологическая таблица, по которой Птолемей приводит даты наблюдений и на которой основывался Скалигер. Значит, всю историю можно переписать, что А. Т. Фоменко и делает.
[pagebreak]
Общепринятая хронология не нуждается в новых проверках и подтверждении. Счет годов со времен античности никогда не был утерян. В последние века Римской империи он начинался с правления Диоклетиана, и так продолжалось до тех пор, пока римский аббат Дионисий не предложил считать 248-й год Диоклетиана 532-м годом от рождества Христова. Новое летосчисление привилось не сразу, его принял папа Бонифаций IV в 607 году от Р. X., но лишь со времен папы Евгения IV (1431 г.) оно регулярно используется в документах Святейшей канцелярии.
Однако Восточная Церковь эту эру не приняла (на Руси – до времен Петра I), поскольку споры о дате рождения Христа продолжались в Византии до XIV века. Христиане Египта и Ближнего Востока до сих пор пользуются эрой Диоклетиана. И если спросить у них, как они переходят к «нашей эре», они ответят что 1-й год Диоклетиана – это 284 год по Р. X. Счет годов не утерян!
Промежуток между 284 годом и 137 годом, первым годом Антонина Пия, заполняется без проблем по историческим данным (например, по списку римских консулов). При использовании же астрономических методов никакие промежуточные датировки вообще не нужны. Напомним, что 1-й год Антонина Пия – это дата, к которой приведены долготы звезд в звездном каталоге «Альмагеста». Антонин Пий замыкает «Канон царей» Птолемея, начинающийся с вавилонского Набонассара, 1-й год которого приходится на 747 год до Р. X. Этот «Канон» включен в «Подручные таблицы» Птолемея как хронологическая база для астрономических вычислений, по нему указаны даты астрономических явлений, описанных в «Альмагесте». Датировка «Канона» проверена многочисленными астрономическими данными, в том числе содержащимися и в «Альмагесте», и в клинописных табличках, откопанных в Месопотамии через 25 веков после события.
4. Теория «прибавочной стоимости» Маркса
Не является научной теория “прибавочной стоимости” Маркса, в основе которой лежит восходящее к Д. Рикардо (David Ricardo, 1772–1823) понятие “естественной” стоимости товара, определяемой затраченным на его изготовление “общественно необходимым” трудом. Эта стоимость, по Марксу, измеряется рабочим временем и выражается в соответствующих единицах – часах, днях и т. п. Но никаких способов ее измерения теория Маркса не дает (и не может дать ввиду нечеткости понятия “общественно необходимого труда”), вследствие чего она (теория) оказывается непроверяемой. Как говорит А. И. Фет в книге «Инстинкты и социальное поведение», «Стоимость – не величина в смысле естествознания, а философская фикция.»[6].
5. Статус субъективного мнения
Необходимо иметь ясное представление о возможностях используемого понятийного аппарата и возможностях работы с наличным материалом. (В гум. науках особенно часто нарушается.) Если понятийный аппарат таков, что построенная на его основе теория нефальсифицируема, в этом нужно отдать себе отчет и честно признать, что она является мифом или метафизическим учением (что само по себе еще не лишает ее права на существование, хотя в наш век всеобщего преклонения перед наукой редкий автор отважится сделать такое признание даже перед самим собой). Если гипотезу невозможно проверить наблюдениями или экспериментами ввиду особенностей материала (напр., его слишком мало, как часто бывает при изучении прошлого, или нет совсем, как бывает всегда при попытках предсказать будущий ход истории), нужно смириться с тем, что эта гипотеза может претендовать только на статус субъективного мнения, с которым каждый волен соглашаться или не соглашаться. Не могут претендовать на полную объективность теории, относящиеся к понятиям, содержание и объем которых не очерчены с достаточной четкостью (таких, как «капитализм», «романтизм» и т. п.). И если попытаться выразить в нескольких словах, чему может научить человека, решившего испробовать свои силы в области гуманитарных наук, анализ логического аспекта гуманитарных исследований, то, может быть, самыми подходящими словами были бы такие: трезво оценивать возможности своего инструментария.
[5] Вот пример такого «одноаспектного» рассуждения. В одном из эпизодов китайского классического романа «Троецарствие» описывается «ученый спор» двух мудрецов о свойствах неба. Один из них задает другому, между прочим, такой вопрос: «Есть ли у неба фамилия?» «Есть» – отвечает другой. «И какая же?» – «Лю.» – «Как ты это докажешь?» – «Очень просто! Ведь фамилия императора – Лю, а император – Сын Неба, значит, и фамилия неба – Лю».
[6] Кстати сказать, другая построенная Марксом экономическая теория, описывающая расширенное капиталистическое производство, явл. подлинной научной теорией. Впоследствии Дж. фон Нейман (John von Neumann, 1903–1957) перевел ее на мат. язык, и в современных руководствах по мат. экономике изложение «модели Маркса – фон Неймана», как ее теперь называют, занимает всего несколько страниц.
| |
|
|
|---|
| 1. Исторический экскурс
1. Античность
Слово психология происходит от греческого душа. Основная тема психологической мысли античности и Средних веков – проблема души (Аристотель, "О душе" и др.).
Эта функция отсутствует у растительной души, она функция только животной души.
У растений нет органов чувств и нет средоточия. Аристотель не развивает этот термин. Позднее лишь Плотин возьмет это за одно из положений своей философии. Средоточие – общее чувство. В трактате «О душе» Аристотель спрашивает себя, почему человеку нужно несколько чувств, и дает ответ: чтобы иметь больше представлений об одном и том же предмете.
В животной душе, кроме самих органов чувств, есть общее чувство, которое соединяет в себе все данные об органах чувств в одно чувство[1]. Оно находится на другом уровне, чем все другие чувства, позволяет проводить анализ данных органов чувств. Поэтому ощущение есть форма ощущаемого. Эта форма оказывается в душе благодаря тому, что в животной душе есть это средоточие.
[pagebreak]
Познавая внешний мир, человек и животные проходят 2 этапа: сначала ощущения воспринимают форму, а потом душа при посредстве общего чувства воспринимает форму, в том числе и себя, форму этих форм.
Аристотель не согласен с атомистами в том, что при восприятии качеств от предметов человек дополняет картину познаваемого мира, что некоторые качества (например, вес, пространство, движение – т. е. первичные качества) существуют в самих предметах, а другие качества, вторичные (цвет, запах, вкус) существуют в познающем субъекте. Аристотель говорит, что и первичные, и вторичные качества существуют в объективном мире, но вторичные качества существуют потенциально, а в процессе познания актуализируются.
Но в чувственном знании нет мудрости, так как предмет науки – необходимое. Поэтому знания не возникают из единичного, а выявляются благодаря единичному. Чувственные данные не есть источник знания, иначе душа не может быть формой форм. Чтобы быть формой форм, душа должна уже иметь в себе эти формы, которые она будет воспринимать. Пассивный разум обладает в себе потенциально всем знанием, и чувственные данные позволяют лишь актуализировать эти данные.
2. Новое время
В XVII-XVIII вв. на основе механистической философии и открытия рефлекторного поведения складывается детерминистский подход к психике. В середине XIX в. на стыке с физиологией возникает экспериментальная психология (психофизика, психофизиология и др.). В 1870-80-х гг. психология складывается как самостоятельная дисциплина, отличная от философии и физиологии. Главные течения психологии XX в. – гештальтпсихология, бихевиоризм, психоанализ. Их значение никто не отрицает.
В русле идей неокантианства возникла дуалистическая концепция “двух психологий” – естественно-научной и культурно-исторической.
[pagebreak]
2. Психология как изучение души “изнутри”
1. Сфера внутренней реальности
Философское учение о душе рассматривает важнейшие теоретические аспекты вопроса именно о душе. Душа рассматривается не как продукт внешней природы, а “изнутри” – как самая знакомая и близкая нам сфера внутренней реальности. Потому что сомневаться в своём собственном существе или рассматривать его только как внешне-приобретенный продукт – это уже вторично[2]. Вопросы религиозного характера (о бессмертии, перевоплощении и т. п.) переносятся в философскую антропологию.
2. Необходимость религиозного подхода
Тем не менее для того, чтобы правильно познавать человеческую душу даже “чисто психологически”, нужно прежде всего иметь ее опытно, научиться опытно ее переживать – а этому научает только религиозное сознание. Лишь религиозный человек способен иметь подлинное живое самосознание, ощущать в себе "душу живу". Потому философское учение о душе питается религиозными интуициями и зависит от живых опытных достижений религиозного сознания, в то время как современный "психолог" может наблюдать только единичные "психологическое" акты, оторванные от своей родной стихии.
[pagebreak]
3. Философский аспект психологии
Философский подход к этому вопросу есть форма научного знания, переработка опыта в логическую систему понятий, в строгую последовательную связь оснований и следствий. Он представляет собой единственный практически доступный человеку способ достигнуть максимума осуществимой достоверности, точности и полноты знания. Это – великий способ проверки и очищения знания, отделения в нем истины от субъективных мнений, придания ему внутренней ясности и обозримости. Вне этого условия знание, даже поскольку оно истинно, не имеет общедоступного критерия истинности, и ему угрожает всегда смешение с субъективной фантастикой; или в лучшем случае, будучи самоочевидным и достаточно достоверным для самого субъекта интуиции, оно лишено верных, прочных путей для его передачи другим людям, и его усвоение зависит от непроверимых случайностей таинственного пути непосредственного духовного заражения. При всей относительности и производности значения научного знания – в условиях человеческого сознания, для которого живая интуиция есть лишь нечастый и недлительный дар, так что большая часть нашей умственной жизни проходит лишь в стремлениях к ней или воспоминаниях о ней – научное (отвлеченное) знание есть единственная форма общедоступной и общеобязательной объективности. | |
|
|
|---|
| 1. Непосредственность душевной жизни
В т. зр. психологической (экзистенциальной) душа – это то, за что она себя и выдает, она не есть мудреная вещь (субстанция, бессмертная сущность, высшее начало и пр.), в нее не приходится верить поскольку она есть просто то, что каждый человек зовет самим собой и в чем никому не приходит в голову сомневаться.
Непредубежденному взору открывается прежде всего стихия душевной жизни: постоянная смена степени концентрации внимания, смена предметного мира, хаос колеблющихся, неоформленных, сменяющихся образов и настроений. Но и вне этих промежутков этот хаос продолжает напирать на наше сознание и есть неизменный молчаливый его спутник.
2. Закон «Фигура – фон»
1. Закон центра и периферии
На переднем плане сознания, и притом в центре этого плана (фигура), стоит предмет нашего внимания; но периферия переднего плана и весь задний план (фон) заняты игрой душевной жизни. Так, уже в составе нашего зрительного поля только центральная часть есть явно различенные предметы; вся периферия принадлежит области неопознанного, где образы, которые должны были бы быть образами предметов, пребывают в зачаточном состоянии и, сливаясь с бесформенным целым душевной жизни, ведут в нем свою фантастическую жизнь.
2. Рассеянность
Рассеянность – это как раз и есть подчиненность сознания стихии душевной жизни. Рассеян не только вертопрах, внимание которого ни на чем не может остановиться и с одного предмета тотчас же перескакивает на другой, так что светлые точки предметного знания в нем еле просвечивают сквозь туман бесформенной фантастики. Рассеян и мыслитель или озабоченный чем-нибудь человек, который слишком сосредоточен на одном, чтоб отдавать себе отчет в другом.
Но и тот, кого мы противопоставляем "рассеянным людям", – человек, быстро ориентирующийся во всех положениях, осмысленно реагирующий на все впечатления, – совсем не живет в состоянии полной всеобъемлющей чуткости; его внимание лишь настолько гибко, чтобы, как зоркий страж, уметь вовремя усмирить или разогнать капризную стихию "рассеянности" там, где ему это нужно.
3. Интерес
Но даже и так называемое непроизвольное внимание, когда само внимание есть продукт и выражение стихийных сил нашего существа, есть, конечно, преобладающая форма внимания не только у ребенка, но и у взрослого. Внимание здесь обусловлено интересом, а интерес есть лишь непроизвольная реакция сил нашей душевной жизни на впечатления среды. Таким образом, поскольку внимание, направляющее наше сознание на предметный мир, есть сила, сдерживающая стихию душевной жизни, эта стихия, по крайней мере в обычных условиях, сдерживается и укрощается силой, принадлежащей к ней же самой. Интерес, управляющий нашим вниманием, есть лишь один из видов тех душевных переживаний, из которых состоит наша волевая жизнь.
4. Страстные силы
Но в огромном большинстве случаев даже волевые переживания возникают в нас – как бы это парадоксально ни звучало для лиц, не искушенных в тонких психологических различениях, – “помимо нашей воли”; в лице их нами движут волны темной, непослушной нам стихии нашей душевной жизни.... слепые "хочется"... И, вообще, что такое страсть как не проявление этой могущественной душевной стихии в нас? Мирный, рассудительный человек, казалось навсегда определивший пути и формы своей жизни, неуклонно и спокойно идущий к сознательно избранной цели, неожиданно для самого себя оказывается способным на преступление, на безумство, опрокидывающее всю его жизнь, на открытое или скрытое самоубийство. Но точно так же мелкое, эгоистическое, рассудочно-корыстное существо под влиянием внезапной страсти, вроде истинной любви или патриотического чувства, неожиданно оказывается способным на геройские подвиги бескорыстия и самоотвержения. ... Под тонким слоем затвердевших форм рассудочной "культурной" жизни тлеет часто незаметный, но неустанно действующий жар великих страстей – темных и светлых, который и в жизни личности, и в жизни целых народов при благоприятных условиях ежемгновенно может перейти во всепожирающее пламя. (Гоголь писил даже, что в молодости хорошо "перебеситься", пока открыты клапаны для свободного выхода мятежных сил душевной жизни и тем устранен избыток их давления на сдерживающие слои сознания). ... борьба – и она всецело принадлежит этой же жизни.
В большинстве случаев наши так называемые "разумные действия" совершаются в нас чисто механически, столь же непроизвольно, как и действия "неразумные". Ибо даже будучи действительно "разумными", хорошие привычки не переживаются, т. е. не осуществляются нами как [свободно] разумные. Сколько "принципов" поведения на свете суть только льстивые названия, которые наше сознание, не руководя нашей душевной жизнью, а находясь в плену в неё, даёт нашим слепым страстям и влечениям! Погоня за наслаждениями, за богатством и славой перестает ли быть проявлением слепой стихии в нас, когда мы их сознаём и подчиняем им как высшей цели всю нашу жизнь? Самоуправство и жестокость перестают ли быть слепыми страстями, когда они, под именем авторитетности и строгости, провозглашаются принципами воспитания ли детей родителями или управления подчиненными? И обратно – возвышенный принцип свободы и самоопределения личности не скрывает ли часто под собой лишь распущенность и лень лукавого раба? Стихия нашей душевной жизни проявляет здесь бессознательную хитрость: чувствуя в разуме своего врага и стража, она переманивает его на свою сторону и, мнимо отдаваясь под его опеку [в форме защитной рационализации], в действительности держит его в почетном плену, заставляя его покорно внимать её желаниям и послушно санкционировать их (или победителя мотивов). Наконец, даже действительно ценные и именно самые высокие действия человеческой жизни – бескорыстное служение родине, человечеству, науке, искусству, Богу – часто ли осуществляются "разумным сознанием", в форме обдуманных и опознанных решений? Не являются ли они длительными и плодотворными лишь тогда, когда в них по крайней мере соучаствует и слепая стихия страсти, когда неведомая, но и неотразимая для нас внутренняя сила как бы помимо воли гонит нас к цели совершенно независимо от нашего сознательного отношения к этой цели? Правда, в этих случаях слепая стихия страсти есть лишь рычаг или проводник более глубоких сил духа, но и здесь этим проводником служит именно она.
Мы видим, таким образом, что главным, преобладающим содержанием и основной господствующей силой нашей жизни в огромном большинстве её проявлений, даже там, где мы говорим о сознательной жизни, остаётся эта слепая, иррациональная, хаотическая душевная жизнь.
[pagebreak]
3. Скрытая очевидность: незаметность душевной жизни
1. Парадоксальное незамечание мира душевной жизни
Правда, всюду – в себе и в других – душевная жизнь для реалистически настроенного человека есть лишь некоторая служебная сила, как бы вложенная в аппарат внешней жизни и при нормальном своем функционировании незамечаемая; а когда она обращает на себя внимание – именно при некотором расстройстве этого налаженного аппарата, – ее своеобразные проявления кажутся чем-то ненормальным и исключительным. И лишь в сравнительно редких случаях, когда нормальное течение жизни уже совершенно нарушено, – в случае, когда увлечение совсем завладело душой, или в случаях потери или измены близкого человека и т. п. – у человека вдруг открываются глаза и он с изумлением замечает, что то, что казалось ему какой-то мелочью, каким-то придатком к жизни, есть собственно самое главное, основное и глубокое, на чем держится и чем движется вся жизнь. Такие события и перевороты, обнаруживая человеку внутреннюю сторону жизни, часто ведут к его духовному перерождению, к перемене всех взглядов и оценок, к возрождению заглохшего или лишь механически действовавшего религиозного чувства. Точно так же и при приближении смерти, когда нам непосредственно угрожает гибель нашего "Я" или по крайней мере неведомый переворот в его судьбах, часто – да и то не всегда – впервые раскрываются глаза на этот столь близкий и важный нам, но ранее не замечавшийся великий внутренний мир, на эту вселенную, по сравнению с которою весь необъятный чувственно-предметный мир кажется тогда ничтожным и призрачным.
Материализм и даже позитивизм, знающий только единичные душевные процессы во внешней закономерности их обнаружений в предметном мире, психологически объясним лишь этим незамечанием мира внутренней душевной жизни. Следует стать на достоверную позицию в отношении душевной жизни: забыв о всяком предметном мире, о всем вообще содержании нашего знания – идеально погрузиться в эту смутную, загадочную стихию как таковую. Как и во всяком знании, здесь самое важное – это просто подметить особую реальность там, где мы раньше ничего не видели... И тогда не может быть и речи о том, что душевная жизнь есть совокупность процессов, объективно совершающихся во времени, локализованных в теле и через эту двойную определенность приуроченных к определенным маленьким местам объективно-предметного мир. Напротив, душевная жизнь предстанет нам тогда как великая неизмеримая бездна, как особая, с своем роде бесконечная вселенная, находящаяся в каком-то совсем ином измерении бытия, чем весь объективный пространственно-временной мир. То обстоятельство, что при другой, обычной, внешнеобъектной позиции сознания душевная жизнь выступает в совсем ином виде, лишь как некая мелкая деталь трезвой, общеобязательной, единой для всех людей картины предметного мира, ничуть не устраняет этого ее внутреннего существа и, так сказать, совсем не конкурирует с последним. Человек в своем внешнем проявлении в предметном мире носит как бы скромную личину маленькой частицы вселенной, и на первый взгляд его существо исчерпывается этой внешней его природой; в действительности же то, что называется человеком, само по себе и для себя есть нечто неизмеримо большее и качественно совсем иное, чем клочок мира: это есть внешнезакованный в скромные рамки скрытый мир великих, потенциально бесконечных хаотических сил; и его подземная глубь так же мало походит на его внешний облик, как мало внутренность огромной, скрывающей и богатство, и страдания темной шахты походит на маленькое отверстие спуска, соединяющее ее со светлым, привычным миром земной поверхности.
2. Выделение отдельной сферы душевной жизни
Всё, что есть в нашем сознании собственно сознательного или разумного, выражает отношение нашего сознания к предметному миру или же к каким-либо иным, тоже объективным, сторонам бытия, но не есть душевная жизнь как таковая. Последнюю мы находим лишь там, где мы замечаем в себе своеобразный комплекс явлений совсем иного, внеразумного и необъективного, порядка, где мы наталкиваемся на противостоящую и противоборствующую объективному миру и разуму стихию слепого, хаотически бесформенного внутреннего бытия – таинственный и столь знакомый нам мир грез, страстей, аффектов и всех вообще непосредственно переживаемых состояний нашего Я, необъяснимых "разумно", т.е. из категорий и понятий объективного мира, а проникнутых совсем иными началами.
3. Глубинность душевной стихии
Присматриваясь к характеру душевного опыта, мы непосредственно замечем в нем типическую черту некоторой глубинности: в душевном опыте нам доступна не одна поверхность, не одни лишь явления, как бы всплывающие наружу, но и более глубоко лежащие корни или источники этих явлений. Когда мы говорим, что "глубоко заглянули" в свою или чужую душу, что мы знаем кого-либо "насквозь", то в этих метафорических выражениях мы высказываем тот характер душевного опыта, в силу которого он способен не только скользить по поверхности душевной жизни, но и проникать в нее, т.е. непосредственно усматривать не только следствия и производное, но и основания и действующие силы душевной жизни. Характер сплошности (однородности), слитности присущ нашей душевной жизни вообще; и он сохраняет силу и в этом измерении ее – в направлении глубины: переход от ее "поверхности" к ее глубине есть переход постепенный, и мы не можем резко отделить шелуху души от ее ядра: в самом поверхностном явлении уже соучаствуют и более глубокие слои душевной жизни. Наша душевная жизнь не абсолютно прозрачна, но и не абсолютно непроницаема (не густой занавес, а дымка).
Как же человек, живое индивидуальное человеческое сознание, достигает объективной сверхиндивидуальной истины? После того как была сломлена гордыня, в силу которой человек наивно принимал себя и свое сознание за абсолютную и первичную основу истины и бытия, проблема человека возникает перед нами снова – как общефилософская проблема живого и непосредственного субъекта, соотносительного миру эмпирической действительности. Человек ведь не только познает действительность: он любит и ненавидит в ней то или иное, оценивает ее, стремится осуществить в ней одно и уничтожить другое. Человек есть живой центр духовных сил, направленных на действительность.
Человек как живое духовное существо в современной психологии раздваивается на субъект и объект; при этом познающий субъект есть лишь чистый, теоретический взор, чистое внимание, тогда как сама душевная жизнь развертывается перед этим взором как отчужденная от него внешняя картина. Поэтому для такого созерцания неизбежно должно ускользать познание живого субъекта как такового; его предметом может быть лишь то, что вообще может отчуждаться от субъекта, – разрозненные, оторванные от живого центра единичные явления душевной жизни. – Но такое “объективное” наблюдение есть анатомическое вскрытие трупа или его выделений, а не действительное наблюдение внутренней жизни субъекта. Здесь необходимо живое знание. Уяснить эти явления – это значит сочувственно понять их изнутри, симпатически воссоздать их в себе. Влюбленный встретит себе отклик в художественных описаниях любви в романах, найдет понимание у друга как живого человека, который сам пережил подобное и способен перенестись в душу друга; суждения же психолога покажутся ему просто непониманием его состояния – и он будет прав. Ибо одно дело – описывать единичные, объективные факты душевной жизни, а другое – уяснить само это отношение, его живой смысл для самого субъекта. (Плодотворная идея "интенции").
Метод новой науки есть самонаблюдение в подлинном смысле, как живое знание, т. е. как имманентное уяснение самосознающейся внутренней жизни субъекта в ее родовой, "эйдетической" сущности, в отличие от внешнеобъектного познания так называемой "эмпирической психологии".
4. Основные черты душевной жизни
1. Непространственность душевной жизни
Одна из основных черт душевной жизни, в её отличии от предметного мира, есть её неизмеримость: так называемая непротяженность – которую точнее нужно было бы назвать непространственностью – душевной жизни, есть лишь одно из проявлений этой неизмеримости. В душевной жизни есть присущий ей характер сплошности, слитности, бесформенного единства.
Прежней психологией подразумевалось какое-то пустое, чисто формальное единство, нечто вроде пустой сцены или арены, которая как бы извне наполнялась содержанием; и это содержание состояло в том, что на сцену, из-за неведомых кулис, выходили определенные, строго обособленные персонажи в лице "ощущений", "представлений", "чувств", "стремлений" и т. п. Эти персонажи вступали в определенные отношения друг к другу – дружеские и враждебные; они то выталкивали друг друга со сцены или боролись за преобладание на сцене, то сближались так, что позднее выходили на сцену лишь совместно (Гербарт, Джемс, вюрцбургская психологическая школа). (Поддавались невольному самообману, смешивая логическую обособленность психологических понятий, присущую только самой форме понятий, с реальной обособленностью предметов этих понятий; сюда же относится неумение различать между содержаниями предметного сознания и содержаниями душевной жизни. Но как раз первая задача психологии – выразить своеобразие переживаемого как такового, в его отличии от формы предметного содержания знания).
И только по почину Бергсона намечается окончательное уничтожение этой фантастической феерии сознания. Приглядываясь внимательно к душевной жизни мы обнаруживаем, что она целиком носит характер некоторого сплошного единства. Это, конечно, не значит, что она абсолютно проста и бессодержательна; напротив, она всегда сложна и многообразна. Это есть многообразие неких оттенков и переливов, неразличимым образом преходящих друг в друга и слитых между собой. Она есть некоторая экстенсивная сплошность, которой так же недостаёт интегрированности, как и дифференцированности, замкнутости и подчиненности подлинному единому центру, как и отчетливого расслоения на отдельные части. Она есть материал, предназначенный и способный стать как подлинным единством, так и подлинной множественностью, но именно только бесформенный материал для того и другого.
2. Различная степень интегрированности душевной жизни
Имеется явная и прямая связь между степенью сознанности и степенью объединенности [интегрированности] душевной жизни. Интенсивность света сознания пропорциональна степени слитности или сгущенности душевной жизни.
Этим с новой стороны уясняется совместимость подсознательности некоторых сторон душевной жизни с присущим ей общим характером самопроникнутости: дезинтеграция душевной жизни, как бы далеко она не шла никогда не нарушает её сплошности или единства. И даже если человеку кажется, что он раздвоился на разные личности, значит ли это необходимо, что он действительно раздвоился? Факты действительного раздвоения сознания, в смысле распадения человека на два личных центра с разными воспоминаниями, ещё не свидетельствует об отсутствии единства душевной жизни. Напротив, экспериментальные исследования показывают, что мнимо исчезнувший круг представлений и чувств фактически продолжает подсознательно жить в душевной жизни с иным сознательным центром и может быть легко в ней обнаружен (например, с помощью автоматического письма и т.п.), так же как более тонкое наблюдение показывает скрытое присутствие сомнамбулических, истерических и тому подобных явлений и в перерыве между соответствующими припадками, в так называемом нормальном состоянии субъекта. Именно отличение душевной жизни от сознания и самосознания, как и признание степеней интенсивности единства сознания, помогает уяснить сплошность, слитность душевной жизни и там, где на поверхности сознательной жизни имеет место некоторого рода раздвоение. Болезненное явление образования нескольких центров душевной жизни есть засвидетельствованный факт; но всё, что мы об этом знаем, говорит, что здесь мы имеем дело лишь с возникновением нескольких уплотнений, как бы с делением протоплазменного ядра душевной жизни. И напротив, еще никогда и никем не было замечено что-либо, что могло бы бить истолковано как действительный и совершенный разрыв этой самой протоплазменной массы душевной жизни.
3. Непротяженность душевной жизни
Психическое в отличие от материального не обладает свойством протяженности.
Но ведь только настроение, чувство, стремление, но и математическая теорема, нравственная заповедь, государственный закон не могут быть измерены аршином, иметь объем в пространстве, передвигаться в нем, иметь материальный вес и т. п. В каком же смысле "душевное" действительно непротяженно?
[pagebreak]
Сосредоточимся на различии между деревом как материальным предметом и деревом как зрительным образом. Верно ли, что это различие есть различие между протяженный и непротяженным? Ясно, что нет: ибо образ дерева, как и само дерево, в каком-то смысле есть нечто протяженное. Конечно, мы не станем повторять наивного вымысла, будто этот образ есть что-то отдельное, находящееся в нашей голове, в отличие от "самого" дерева, укорененного в земле вне нашего тела. Нет, образ дерева по своему месту и величине ближайшим образом как будто вполне совпадает с материальным деревом. Если так, то зрительный образ столь же протяжен, как и материальный предмет.
И то же можно сказать о всех других "образах": не только зрительные ощущения, но и шумы, и звуки, и осязательные ощущения, и запах, и вкус, и температурные ощущения воспринимаются в определенном месте и имеют некоторый "объем"[3]. И все же все они как-то характерно отличаются от материальных предметов. В чем же состоит это различие?
Вглядываясь непредвзято, легко увидеть, что это есть различие не между протяженным и непротяженным, а лишь между определенно и измеримо протяженным и неопределенно и неизмеримо протяженным. Я могу сказать, что само дерево имеет 2 сажени в вышину, но я не могу того же сказать о моем зрительном образе дерева, хотя он – казалось бы – равновелик самому дереву; я могу сказать, что дерево отстоит от дома на столько-то аршин, но не могу определить расстояние между образом дерева и дома, вернее, понятие "расстояния" именно как измеримого промежутка сюда неприменимо. Мы должны, следовательно, различать между протяженностью и принадлежностью к пространству. Протяженность есть простое качество, в одинаковой мере присущее и материальным предметам, и душевным явлениям (по крайней мере, части их), ибо она есть качество того материала, из которого слагается и то и другое. Пространство есть математическое единство, система определения, констатирующая именно материальный мир; "образы" же, хотя бы и протяженные, входят в иное единство – в единство моей душевной жизни, которое по самому существу своему не есть система определения и потому не есть "пространство" как математическое единство протяженности; поэтому в душевной жизни протяженность может присутствовать лишь как бесформенное, неизмеримое качество, а не как определенное и потому измеримое математическое отношение. Когда от "самого дерева" мы переходим к "образу дерева", то теряется мерило, объективный масштаб, в силу которого материальные предметы имеют для нас определенную величину и занимают определенное место, и лишь различие между наличностью и отсутствием этого мерила образуют различие между материальным предметом и душевным образом его. Материальные предметы находятся в пространстве; это значит, что их протяженность есть для них форма их бытия, момент определяющей их логической системы бытия; образы же в качестве элементов душевной жизни не входят в эту систему, и поэтому их протяженность есть для них лишь простое бесформенное, непосредственное и неопределимое внутреннее качество.
4. Неограниченность душевной жизни
1. Другой, обратной стороной этой бесформенности является характерная неограниченность душевной жизни: она никогда не имеет какого-либо ограниченного и определенного объема. Душевная жизнь есть некоторая полнота или ширь неопределимо-бесформенного объема: она не имеет границ не потому, что объемлет бесконечность, а потому, что положительное ее содержание в своих крайних частях каким-то неуловимым образом "сходит на нет", не имея каких-либо границ или очертаний. Охватывая своей центральной областью лишь немногое, потенциально, как бы своими краями, душевная жизнь охватывает бесконечность, и сам переход между тем и другим есть переход постепенный, сплошной, не допускающий точного качественного разграничения. Или, быть может, здесь будет точнее говорить не о центре и краях, а о поверхностном и глубинном слое. Душевная жизнь уходит вглубь до бесконечности. «Пределов души не найдешь, исходив и все ее пути, – так глубока ее основа», – говорил еще Гераклит.
Как бытие вообще охватывает всё сущее, есть основа всего сущего и вместе с тем ничто в отдельности, так и внутреннее бытие, с которым мы имеем дело в лице душевной жизни, есть потенциально всё и тем самым ничто в отдельности. Да, в себе и для себя оно есть потенциальная бесконечность. Кто может определить раз навсегда, на что способен человек и на что он не способен? Кто может предвидеть, какой круг бытия будет захвачен им изнутри как достояние его жизни, его души? Кто – включая и самого носителя душевной жизни – может исчерпать ее хотя бы в данный миг? Душевная жизнь или её субъект есть точка, в которой относительная реальность эмпирического содержания нашей жизни укреплена и укоренена в самом абсолютном бытии, другими словами, – точка, в которой само бытие становится бытием внутренним. В качестве таковой она разделяет безграничность самого бытия. Признать это – не значит "обожествить" человека, хотя это и значит действительно до некоторой степени уяснить себе его богоподобие. Душевная жизнь человека, по Лейбницу, охватывает всю вселенную и даже Бога, но выражает и представляет эту бесконечность лишь смутно.
2. Как можем мы знать, что мы действительно переживаем, если переживание совсем не тождественно сознанию и не исчерпывается сознанной, а тем более опознанной своей стороной? Но этот вопрос не следует понимать как скептическое утверждение неведомости, неисследимости пределов переживания; он имеет совсем иной смысл. Мы не стоим здесь слепыми и беспомощными перед вопросом о пределах душевной жизни, а, напротив, имеем совершенно достоверное знание об отсутствии этих пределов. Это кажется невозможным лишь при том наивном понимании опыта, для которого опыт есть предстояние нам плоской и замкнутой картины ограниченного содержания; но мы уже не раз указывали на несостоятельность этого понимания. Опыт дает нам всегда потенциальную бесконечность; опыт же душевной жизни – как это мы видели при рассмотрении понятия подсознательного – содержит всегда положительное указание на предшествующую, более глубокую и темную сторону всякого сознательного переживания.
Мы видим: неограниченность душевной жизни есть лишь иное выражение ее сплошности; она есть выражение ее единства с качественной его стороны. Не в том здесь дело, что мы улавливаем в составе переживания бесконечно большое содержание, а в том, что мы никогда не в состоянии определить это содержание каким бы то ни было комплексом качественных черт. Мы не можем сказать: моя душевная жизнь характеризуется в настоящий момент такими-то переживаниями, а не иными, в том смысле, что иных в ней уже нет. Всякая характеристика есть здесь, напротив, лишь характеристика преобладающего; выступающего на первый план, более заметного. Если учесть эти неопределимые, но бесспорно наличные придаточные, дополнительные стороны, эту "бахрому" душевной жизни (выражение Джемса), – и притом учесть их во всем их своеобразии, не впадая в предвзятые допущения, заимствованные из наблюдений над материальными явлениями или предметными содержаниями, – то именно ее качественная неопределимость, которая есть не субъективное отражение бессилия психологического наблюдения, а объективное существо самого наблюдаемого предмета, будет для нас равнозначна ее потенциальной количественной неограниченности. Перед лицом этой непосредственно сознаваемой неограниченности, как бы бездонности душевной жизни мнение, будто возможно в психологическом анализе разложить, хотя бы лишь с приближением к исчерпывающему итогу, душевную жизнь на ее составные части, обнаруживает свою полную неадекватность существу душевной жизни. Напротив, всякий психологический анализ имеет здесь смысл разве только как анализ преобладающих сторон, и притом в смысле разложения не на части, а на измерения или направления, каждое из которых в свою очередь заключает в себе бесконечность.
Пусть не смущает и не обманывает нас внешняя скромность, ничтожность облика, с которым душевная жизнь является в составе объективного предметного мира. Эта внешняя сторона, конечно, не есть иллюзия, а реальный факт, весьма существенный для характеристики исследуемой нами области. Но здесь мы имеем дело только с внутренним ее существом, и о нем мы имеем право сказать, что в себе и для себя оно есть потенциальная бесконечность. Кто может определить раз навсегда, на что способен человек и на что он не способен? Кто может предвидеть, какой круг бытия будет захвачен им изнутри как достояние его жизни, его души? Кто – включая и самого носителя душевной жизни – может исчерпать ее, хотя бы в данный миг? Душевная жизнь или ее субъект есть – как было указано – точка, в которой относительная реальность эмпирического содержания нашей жизни укреплена и укоренена в самом абсолютном бытии, другими словами, – точка, в которой само бытие становится бытием внутренним, "бытием-в-себе и для-себя", самопроникнутым бытием. В качестве таковой она разделяет безграничность самого бытия. Признать это – не значит обожествить человека, хотя это и значит действительно до некоторой степени уяснить себе его богоподобие.
Душевная жизнь есть именно потенциальная бесконечность, неограниченное (indefmitum), в отличие от бесконечного (infinitum). Лучше всего это понимал Лейбниц: душевная жизнь, или, как он говорил, внутренний мир монады, охватывает всю вселенную и даже Бога, но выражает или "представляет" эту бесконечность лишь смутно.
5. Невременность душевной жизни
1. С другой стороны намеченная нами бесформенность выразима как невременность душевной жизни: она есть нечто среднее между чистой сверхвременностью и совершенной погруженностью во временный миг.
Сверхвременно наше знание [но оно тварно, находится в эоне, особом времени]. Другой пример сверхвременности мы имеем, например, в той стороне сознания, которую мы называем памятью.
Чистая бесформенная длительность есть не существо времени, как то думает Бергсон, а лишь потенция сознания времени, равносильная невременности в смысле неподчиненности времени. По почину Джемса и в особенности Бергсона принято говорить о "потоке сознания", отмечать как характерный признак душевной жизни её изменчивость и текучесть. В той мере поскольку этим подчеркивается живой, динамический характер душевной жизни, чуждость ей всего фиксированного и неподвижного, это определение вполне верно. Но этот динамизм отнюдь не тождествен с изменчивостью в буквальном смысле, т.е. со сменой одного другим (что признаёт и Бергсон), а потому и не тождествен с временным течением (вопреки мнению Бергсона). Душевная жизнь и в этом отношении есть нечто среднее между двумя логически фиксированными понятиями – неизменностью и изменчивостью или, точнее, не подходит ни под одно из них. В ней всё движется и переливается и вместе с тем ничто не сменяется и не проходит в абсолютном смысле. Она походит на вечно волнуемый и всё же неподвижный океан гораздо больше, чем на безвозвратно протекающую реку.
Эта потенциальная невременность душевной жизни стоит в таком же отношении к вечности, в смысле актуального единства времени, в каком неограниченность душевной жизни вообще стоит к актуальной бесконечности. В любой, кратчайший миг душа может пережить какую угодно (но всегда определенную) длительность (вспомним быстроту, иногда мгновенность, богатейших по содержанию снов), может пережить и вечность. [так что при чём тут дух по Войно-Ясенецкому, получается что и у собаки может бывать такое благодаря свойствам душевной жизни, без всякого "духа"!] Душевная жизнь есть потенциальная-сверхвременность, невыразимый бесформенный материал, из которого создается та сверхвременность, вне которой немыслимо сознание и знание.
[pagebreak]
Идет ли тут речь о духе или о душе? – Не знаю…
2. Поскольку мы погружены всецело в нашу душевную жизнь и не имеем предметного сознания, мы не имеем и сознания времени как измеримого единства. Не одни только "счастливые часов не наблюдают"; их не наблюдают и люди, всецело охваченные несчастием или любым вообще аффектом (вспомним так часто описанное состояние воина во время атаки!), и грезящие или дремлющие, – словом, все, в ком волны душевной жизни затопили сознание внешнего мира.
Но тогда мы должны признать, что и там, где душевная жизнь сопровождается предметным сознанием, она сама, как таковая, невременна. Это не замечается только потому, что непосредственное познание душевной жизни, как таковой, познание, так сказать, изнутри, как опознанное переживание, подменяется наблюдением отношения между душевными явлениями как реальными процессами и внешним (телесным) миром.
В психологии постоянно идет речь об измерении времени душевных явлений. Но что собственно и как при этом измеряется? Мы имеем общее сознание некоторой (опять-таки никогда точно не определимой) единовременности душевных явлений определенным предметным процессам. Измеряя последние, мы переносим их измеренную длительность на длительность душевных переживаний. Мы можем сказать: наше угнетенное настроение длилось 1 час, так же как мы можем сказать: боль в руке занимает место от плеча до локтя, т. е. около 10 вершков. И как в последнем случае мы не прикладывали аршина к самой боли, а только к нашему телу, в котором в неопределенной форме "локализована" боль, так во втором случае мы измеряем не душевный процесс, как таковой, а совпадающий с ним (приблизительно) отрезок времени предметных процессов. Только потому, что мы выходим из внутреннего мира душевного переживания, как такового, переносимся в предметный мир и уже в самом последнем помещаем переживание как его особую часть, мы имеем возможность измерять время душевного переживания. Поскольку я действительно переживаю, переживание лишено измеримой длительности, нелокализовано во времени; лишь поскольку я возношусь над переживанием, как бы отчуждаюсь от него и мыслю его, т. е. подменяю его невыразимую непосредственную природу его изображением в предметном мире, я могу определять его время. Пусть кто-нибудь попытается, переживая какое-нибудь сильное чувство, в то же время и не уничтожая самого чувства, определить его длительность, и он тотчас же убедится, что это – неосуществимая, более того, внутренне противоречивая задача.
Эти соображения приводят нас к выводу, что по крайней мере одна из основных черт душевной жизни, в ее отличии от предметного мира, есть ее неизмеримость: так называемая непротяженность – которую точнее нужно было бы назвать непространственностъю – душевной жизни, есть лишь одно из проявлений этой неизмеримости.
3. Подобно тому как душевная жизнь стоит как бы в промежутке между единством и множественностью, между бесконечностью и ограниченностью, так же она есть нечто среднее между чистой сверхвременностью и совершенной погруженностью во временный миг. Сверхвременно наше знание: высказывая любую истину, хотя бы истину о том, что совершается в данный миг, мы улавливаем некоторое общее содержание, которое поэтому всегда возвышается над временным мигом, отрешено от прикрепленности к данному моменту. Не только такие истины, которые говорят о вечном (вроде истин математики), но и истины вроде той, что такого-то числа, в таком-то часу в данной местности шел дождь, имеют вечную силу; они не становятся ложными в следующее мгновение, а идеально закрепляют навеки текущее событие. Следовательно, в лице знания мы возвышаемся над временем и живем в вечности. Другой пример сверхвременности мы имеем, например, в той стороне сознания, которую мы называем памятью (и существо, и условия возможности которой будут исследованы нами ниже). В лице ее мы обладаем способностью в настоящем обладать прошлым; прошлое не ускользает от нас, не теряется нами; живя в настоящем, мы, так сказать, не погружены в него с головой, а возвышаемся над ним и, как бы стоя на некоторой высоте, озираем то, что во времени удалено от нас. Напротив, всецело погруженными в текущий миг времени, мы мыслим мертвое, чисто телесное бытие; для него прошлого и будущего нет – то и другое есть лишь для сознания, – а есть только миг настоящего, ежемгновенно сменяющийся новым мигом. И каждое событие в телесном мире мы в принципе можем всецело приурочить к определенному моменту времени. В промежутке между тем и другим стоит наша душевная жизнь. В отличие от познания (и высших форм сознания), она также погружена в настоящее; когда мы переживаем, а не мыслим, мы живем именно настоящим; но это настоящее есть не математический миг, а некая бесформенная длительность, в которой математический миг настоящего слит с прошедшим и будущим без того, чтобы мы могли различать эти три момента.
6. Однородность (сплошность) душевной жизни
Первое, что мы наблюдаем в душевной жизни, есть присущий ей характер сплошности, слитности, бесформенного единства.
Прежняя психология, можно сказать, целиком строилась на игнорировании этой основной черты. Под сознанием или душевной жизнью разумелось какое-то (большей частью молчаливо допускаемое) пустое, чисто формальное единство, нечто вроде пустой сцены или арены, которая как бы извне наполнялась содержанием; и это содержание состояло в том, что на сцену (из-за неведомых кулис) выходили определенные, строго обособленные персонажи в лице "ощущений", "представлений", "чувств", "стремлений" и т. п. Эти персонажи вступали в определенные отношения друг к другу – дружеские и враждебные; они то выталкивали Друг друга со сцены или боролись за преобладание на сцене, то сближались так, что позднее выходили на сцену лишь совместно. В психологии Гербарта можно найти подробное описание этих фантастических феерий[4]. Но в сущности такова была вся вообще старая психология.
К счастью, теперь становится почти общим местом убеждение, что это было заблуждением, выдумкой, а не описанием действительного существа душевной жизни. Однако и теперь критики этой ложной теории по большей части ограничиваются тем, что указывают на ее недостаточность. Удовлетворяются указанием, что сцена не исчерпывается одними действующими лицами: во всякой сцене должны ведь по крайней мере быть декорации, кулисы, подмостки, освещение, которые сами уже не выступают на сцене, как действующие лица, а выполняют иную "роль" – роль общих условий для разыгрывания действующими лицами их особых ролей. И видят глубокую психологическую мудрость в том, что в душевной жизни, наряду с отдельными ощущениями, чувствами, стремлениями, находят некоторые общие, далее неопределимые "состояния сознания".
Лишь в самое последнее время, преимущественно по почину Бергсона, намечается окончательное уничтожение этой фантастической феерии сознания. Приглядываясь внимательно к душевной жизни, мы замечаем, что она целиком носит характер некоторого сплошного единства. Это, конечно, не значит, что она абсолютно проста и бессодержательна; напротив, она всегда сложна и многообразна. Но это многообразие никогда не состоит из отдельных, как бы замкнутых в себе, обособленных элементов, а есть многообразие неких оттенков и переливов, неразличимым образом переходящих друг в друга и слитых между собой. Стихия душевной жизни подобна бесформенной, неудержимо разливающейся стихии жидкого состояния материи: в ней есть множество волн, подвижных выпуклостей и понижений, светлых и темных полос, есть белизна гребней и мраки глубин, но нет твердых островов, обособленных предметов. Когда наше анализирующее внимание выделяет элементы душевной жизни, то мы, поддаваясь невольному самообману, смешиваем логическую обособленность психологических понятий, присущую только самой форме понятий, с реальной обособленностью предметов этих понятий. Сюда же присоединяется неумение различать между содержаниями предметного сознания и содержаниями душевной жизни. Но первая задача психологии – выразить своеобразие переживаемого, как такового, в его отличии от формы предметного содержания знания.
Итак, невыразимый далее момент сплошности, слитности, бесформенного единства есть первая характерная черта душевной жизни. Но для того чтобы как следует уяснить себе это своеобразие, нужно уметь отличать его не только от определенной множественности обособленных элементов, но и от чисто логического, абстрактного единства. Указание на отличие душевной жизни от суммы отдельных частей часто принимается тем самым за достаточное доказательство единства "души" как особого центра или как логически определимого единства поля арены сознания. Но это совершенно ложно. Имеется ли вообще нечто такое как субстанциальное единство "души" или "сознания"?... Душевная жизнь, не будучи определенным множеством, не есть и определенное единство, а есть нечто среднее между тем и другим, вернее, есть состояние, не достигающее в логическом отношении ни того, ни другого: она есть некоторая экстенсивная сплошность, которой так же недостает интегрированности, как и дифференцированности, замкнутости и подчиненности подлинно единому центру, как и отчетливого расслоения на отдельные части. В логическом отношении она есть чистая потенциальность, неосуществленность никакой логически точной категории: она есть неопределенное, т. е. как бы расплывшееся, лишь экстенсивное единство, так же как она есть неопределенная, т. е. слитная, неотчетливая, множественность; в том и другом отношении она одинаково есть бесформенность. Она есть материал, предназначенный и способный стать как подлинным единством, так и подлинной множественностью, но именно только бесформенный материал для того и другого. | |
|
|
|---|
| 1. Выделение сфер душевной жизни
1. Классическое деление душевной жизни
Мы исходим из традиционного деления душевной жизни на явления
1) интеллектуальные,
2) эмоциональные и
3) волевые.
2. Парадоксы душевной жизни
Посмотрим прежде всего, какие из этих явлений должны быть откинуты, как вообще не принадлежащие к душевной жизни.
Наибольшее богатство "плевел", подлежащих устранению, дает, очевидно, область "интеллектуальных" явлений. Прежде всего, отделяются такие явления, как восприятия, представления, мысли (понятия, суждения, умозаключения, вопросы, сомнения и т. п., узнавание, локализация в прошлом и т. п.), с той их стороны, с которой в них имеется раскрытие или предстояние сознанию предметных содержаний. Если мы подойдем к тому же вопросу с другой, положительной стороны, то мы можем сказать, что в состав душевной жизни здесь войдут только:
1) ощущения (при строгом отграничении ощущений как переживаний от сознаваемых предметных содержаний ощущения),
2) представления (все равно, воспроизведенные единичные ли ощущения или комплексы их), взятые как чистые образы, вне отношения к их возможному предметному смыслу,
3) и, наконец, сами переживания направленности в мысли и внимании (мысли и созерцания как чистые переживания или душевные состояния).
Казалось бы, что по крайней мере явления области "чувства" и "воли" целиком входят в состав душевной жизни. Однако это не так. Ибо значительная их часть суть сложные комплексы, в состав которых входят восприятия, представления и мысли о предметных содержаниях, и вся эта сторона, очевидно, также должна быть исключена. Так, например, сознательные чувства любви или ненависти к определенному человеку, тем более т. н. высшие чувства – нравственные, религиозные, эстетические, – как и сознательные желания или стремления к тем или иным объективным целям, взятые в целом, суть тоже состояния предметного сознания, а отнюдь не явления чистой душевной жизни.
Это утверждение на первый взгляд кажется парадоксом, каким-то чудовищным искусственным сужением области душевной жизни. Может показаться – и это часто утверждалось, – что предметная сторона относится здесь целиком к интеллектуальной области, тогда как собственно волевая и эмоциональная сторона этих явлений по своей природе одна и та же, привходит ли к ней момент предметного сознания или нет и, следовательно, бесспорно принадлежит к сфере душевной жизни. Но с этим невозможно согласиться. Укажем прежде всего на последствия такого взгляда. Для него религиозная, моральная, эстетическая, правовая жизнь оказывается лишь подвидами душевной жизни, и мы получаем самый невыносимый и противоестественный с точки зрения соответствующих специальных наук психологизм в религии, эстетике, этике, праве. Скажут: объекты таких переживаний надо отличать от самих переживаний и лишь последние суть душевные явления. Но именно это отличение в качестве реального разграничения здесь невозможно. Так, религиозное или молитвенное настроение совсем не есть какое-то чисто внутреннее душевное состояние (вроде простого чувства беспредметной радости или скорби, бодрости или подавленности и т. п.) плюс бесстрастная, объективная мысль о Боге. Это есть, наоборот, единство настроений, само существо которого состоит в сознании своей живой связи с Божеством или живого присутствия в себе или близ себя Божества. И то же самое относится к явлениям жизни, нравственной, эстетической, социальной.
Существо недоразумения заключается в том, что предметное сознание – сознание предстояния и раскрытости объективных содержаний – кажется относящимся лишь к чистой мысли, явлением только интеллектуального порядка, тогда как возможно и прямое отношение волевой и эмоциональной области к предметному бытию. Правда, здесь неизбежно обнаруживается необходимость совершенно нового понятия, помимо понятий душевной жизни и предметного сознания, – понятия духовной жизни как высшей и более глубокой формы объективного сознания, чем предметное сознание в его обычном смысле; в силу такого соотношения может уясниться, что предметные чувства (как и хотения и т. п.), не входя в состав душевной жизни в указанном смысле чистого субстрата внутреннего бытия, вместе с тем входят в состав той конкретно оформленной и обогащенной душевной жизни, которую мы имеем в виду под именем духовной жизни; об этом у нас будет идти речь ниже. Пока же мы ограничиваемся следующим, очевидным после приведенных разъяснений разграничением: явления волевой и эмоциональной жизни, связанные с предметным сознанием, входят в состав душевной жизни лишь постольку, поскольку они имеют в себе элемент чистого переживания вне отношения к предметному сознанию. Проще говоря: чувства и волевые явления принадлежат к душевной жизни, лишь поскольку они беспредметны, поскольку они суть чистые переживания, т. е. отмечены всеми изложенными выше признаками бесформенности душевной жизни.
Но эта формулировка влечет еще к дальнейшему ограничению: сфера чистого переживания граничит, как мы знаем, не только с предметным сознанием, но и с самосознанием. Но именно в области волевой жизни самосознание играет первенствующую роль. Сознательное в этой области значит прежде всего определенное самосознанием, отмеченное участием "я" как центра сознания. Такие явления, как сознательная расценка стихийных побуждений и отбор между ними, поскольку это есть действительно результат самосознания, а не простая видимость его вмешательства, также не суть целиком душевные явления, а суть проявления обратной, внутренней стороны духовной жизни. Правда, самосознание в известном смысле или в известном отношении есть само особое переживание, и, поскольку это так, обусловленные им явления суть также явления душевной жизни. Но так же, как мы должны отличать содержание предметного сознания от самого переживания его как особого душевного состояния направленности, мы должны отличать само реальное бытие и действие "Я" (там, где оно действительно имеет место) от его переживания и лишь последнее относить к составу душевной жизни. Таким образом, волевые явления суть чистые переживания, т. е. моменты душевной жизни, лишь поскольку они, так сказать, извне отделены от своего отношения к предметному бытию, а изнутри отграничены от воздействия высшей силы "я" как самосознания.
2. Чувственное познание мира
1. Сенсорное окно человека в мир
Человеческое познание вплетено в предметно-практическую деятельность и генетически начинается с чувственного восприятия внешних явлений, которое по мере развития личности все больше дополняется самопознанием. Самопознание основывается на рефлексии – размышлении человека над своими мыслями, поступками, психофизиологическими и эмоциональными изменениями. – Но именно чувственное отражение выступает основой эмпирического, опытного познания мира.
Чувственное отражение – своеобразное окно человека в мир. Оно открывает «многоцветье» реальности, выступает необходимым условием обыденного, практического и научно-теоретического знания. И практическое и научное знание генетически начинаются с чувственного отражения реальности. С помощью органов чувств человек воспринимает свое состояние (боль, тревогу и т. д.) и состояние окружающей среды (температуру, цвета и т. д.). При этом наибольшей информационной пропускной способностью обладают зрительные ощущения. Разумеется, данные, поставляемые органами чувств, сами по себе не являются истинным, или научным, знанием, но они необходимый материал для построения системы истинного знания.
2. Крайность: сенсуализм и эмпиризм
Теория познания (Дж.Локк, Дж.Беркли и др.) длительное время исходила из того, что чувственное познание вообще и ощущения в частности являются единственным источником знания. Подобная теоретико-познавательная установка получила название сенсуализм (лат. sensus – чувство, ощущение). Концептуальная установка сенсуализма – «нет ничего в знании, чего первоначально не было бы в ощущениях». Основанием влияния сенсуализма на последующую гносеологическую культуру выступает значение показаний органов чувств для адаптации человека к внешнему миру и приспособления мира к потребностям человека.
[pagebreak]
Согласно И.Канту, «всякое наше знание начинается с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления»1. Потому исходным, первичным источником знаний можно считать чувственные данные, получаемые в результате установления контакта человека с миром. Чувственные данные, выраженные с помощью языка, становятся объектом рационального осмысления, что в конечном счете и делает возможным создание системы научного знания.
3. Действительно ли прав эмпиризм?
Вместе с тем, чтобы понять суть проблемной ситуации, с которой сталкивается исследователь, необходимо отметить ряд важных моментов.
1) Во-первых, познание, в том числе и чувственное, пронизано мышлением, элементами рационального, поскольку речь идет о познании человеком себя и мира. Поэтому чувственное познание выступает как продукт социальной истории. «Образование пяти внешних чувств – это работа всей до сих пор протекшей всемирной истории»2, – отмечал К.Маркс.
2) Во-вторых, связь между ощущениями и языком не столь жестка и прямолинейна, как представляется на первый взгляд. Суть проблемы в том, что «бедность языка не служит доказательством бедности ошущений»[5]. Как показали научные исследования, даже если в языке того или иного народа не существует специальных терминов для обозначения тех или иных цветов, этот народ все равно способен различать тончайшие оттенки цветов.
3) В-третьих, современная наука реже, чем классическая и отчасти неклассическая наука, обращается к наглядным образам, поскольку объекты многих, особенно развитых, областей научного знания принципиально ненаглядны, абстрактны. Таковы, например, объекты теоретической физики, космологии, не говоря уже об объектах математики, которая выступает своеобразным “языком” науки. Это создает видимость того, что развитая наука меньше нуждается в данных чувственного отражения. В действительности же, как бы далеко наука “ни ушла” от чувственно воспринимаемой реальности, она будет явно или неявно опираться на данные, полученные с помощью органов чувств, поскольку проверка теорий на истинность предполагает обращение к эмпирии, которая явно или неявно связана с данными органов чувств. В связи с этим достаточно вспомнить, что наиболее известные методы эмпирического уровня познания – наблюдение, описание, измерение, классификация, эксперимент и т. д. – непосредственно или опосредованно опираются на чувственное созерцание.
4. Особенности чувственного познания
Отметим ряд особенностей чувственного познания.
1) Во-первых, это непосредственная наглядная данность. На уровне чувственного познания человек фиксирует конкретные свойства, признаки, особенности созерцаемых предметов реального мира. На основе чувственного отражения формируются наглядные образы, которыми человек оперирует в своей практической деятельности.
2) Во-вторых, это целостность наглядного образа реальности. Целостный наглядный образ связан не со всеми формами чувственного отражения, а только с такими его формами, как восприятие и представление. При этом важно учитывать, что наглядный образ – не непосредственная копия чувственно воспринимаемых свойств, признаков реального мира, а результат определенной абстракции, поскольку в его формировании принимает участие 2- я сигнальная система (язык). Потому наглядный образ формируется не только на базе данных чувственного отражения, но и с участием воображения. Воображение же включает в себя мысленную реконструкцию данных опыта, основано на прежних знаниях. Тем самым познание переходит с чувственной ступени на рациональную.
5. Формы чувственного познания
Чувственное познание традиционно связывается с такими формами как
1) ощущение,
2) восприятие и
3) представление.
6. Ощущение
Ощущение представляет собой отражение отдельного признака или свойства предмета, которое возникает при воздействии предмета на наши органы чувств. Так, выйдя на улицу, мы можем ощутить жару или холод. При этом ощущения субъективны, поскольку они результат отражения конкретным индивидом с его специфической нервной системой свойств воздействующего на его органы чувств предмета. Психологи насчитывают около 20 видов ощущений, которые отражают реакцию человека на воздействия внешней и внутренней среды. Типичными примерами ощущений являются ощущения цвета, звука, холодного, твердого, кислого и т. д. Человек не может ощущать все свойства действительности, поскольку существует порог чувствительности. Однако человек научился расширять границы познания, в том числе и чувственного, с помощью приборов и абстракции.
В связи с этим Л.Фейербах отмечал: «У нас нет никакого основания воображать, что, если бы человек имел больше чувств или органов, он познавал бы также больше свойств или вещей природы. Их не больше во внешнем мире, как в неорганической, так и в органической природе. У человека как раз столько чувств, сколько именно необходимо, чтобы воспринимать мир в его целостности, в его совокупности... Чувства его не ограничены определенными родами или видами телесных качеств или сил, а охватывают всю природу»[6]. Ощущения специфичны, так как они несомненны, абсолютны. Согласно Б.Расселу, «на самом деле не бывает иллюзий чувств, бывают только ошибки в истолковании данных как знаков вещей, иных, чем они сами»[7].
В целом вопрос о том, что такое ощущение и каковы единицы опыта, характеризующие границы ощущения, не столь прост, как может показаться на первый взгляд. Исследователи не пришли к единой точке зрения, например, по вопросу о том, существуют ли ощущения пространства и времени и можно ли относить к ощущениям переживания боли и т. д. Сложность проблемы в том, что человек имеет дело преимущественно с восприятием целостных предметов и ему трудно выделить ощущение отдельного свойства как таковое. Все это свидетельствует о сложности и многоаспектности проблемы сути и границ ощущения. Ощущения и субъективны, и объективны. Субъективность ощущений связана с тем, что ощущает конкретный индивид, обладающий специфической организацией психики, нервной системы. Ощущения субъективны в том отношении, что они зависят от интенсивности зрительного и слухового аппарата, состояния организма и т. д. Объективность ощущений связана с тем, что они представляют человеку информацию о его состоянии и внешнем мире.
7. Восприятие
Другая форма чувственного познания – восприятие. Восприятие – целостное отражение объектов при их воздействии на органы чувств человека. (Некоторые психологи считают, что между ощущением и восприятием невозможно провести четкую границу.) Целостность – это результат участия ума в формировании синтетического образа.
Восприятие уже отходит от непосредственной данности, свойственной ощущениям. Оно предполагает определенную активность воспринимающего ума. Воспринимая какой-то объект, фрагмент реальности, человек выделяет его из потока событий, сопоставляет с другими явлениями, чтобы отнести данный объект или фрагмент реальности к определенному классу или виду. На этот процесс синтезирования различных ощущений в целостный образ и отнесения его к определенному виду влияют самые разные факторы, начиная с интересов и предшествующего опыта и кончая настроением и ценностно-ментальными особенностями воспринимающего субъекта. Формирование целостного образа включает в себя элемент творчества, поскольку при синтезировании различных ощущений имеет место не “механическое суммирование” данных ощущений, а творческое “достраивание” объекта по отдельным свойствам, представляемым ощущением.
8. Представление
Далее всего от непосредственной данности предмета находится представление как форма чувственного познания. Представление – результат закрепления в памяти человека работы механизма восприятия и означает возможность воссоздания наглядного образа объекта, который в данный момент не воздействует на органы чувств.
Представление опирается на прошлый опыт и воображение.
3. Мышление (интеллектуальные явления)
Но с воображением мы уже переходим в область явлений интеллектуальных.
1. Воображение
Воображение – особая способность человека мысленно преобразовывать знания, данные опыта, в результате чего происходит создание новых форм. Воображение позволяет “видеть” целое раньше частей, выступает ориентиром исследования. На основе воображения познающий субъект получает возможность соединить чувственное и рациональное. Согласно И.Канту, именно способность воображения выступает основой синтеза чувственности и рассудка.
2. Воображение и представление
Воображение имеет более сложную структуру, чем представление. Если в представлении, особенно наглядном, делается акцент на воспроизведении целостного образа предмета, то в воображении человек может создавать новые образы, не виденные ранее.
Тем самым основой представления выступает чувственный материал, а основой воображения – мышление.
Поэтому “вообразить” себе человек может не только то, что до этого имело место, но и то, что места не имеет, т. е. фантазии, мечты. Такая способность служит основанием предсказательной возможности человека и тесно соприкасается с интуицией.
3. Память
Представление как особая форма чувственного познания опирается не только на воображение, но и на память. Память – особое свойство нервной системы хранить и при необходимости воспроизводить информацию о прошлом.
Память бывает разная. Ее “качество” характеризуется длительностью хранения информации (отсюда выражение “короткая память”) и объективностью воспроизведения информации о прошлом в нужный момент. Именно память создает возможность для обучения человека и развития его психики, служит условием единства психической жизни человека.
Различают память сенсорную, оперативную, процедурную; последняя, в свою очередь, бывает семантическая и эпизодическая. Эвристические возможности памяти связаны с тем, что она помогает человеку не только запоминать и сохранять информацию о прошлом, но и забывать, а если нужно, то и восстанавливать ту или иную информацию.
4. Ассоциации
Чувственное познание не ограничивается указанными выше формами. Некоторые исследователи отмечают роль ассоциаций в познании. Под ассоциацией (лат. associatio – соединение) понимается возможность появления связи между образами, при которой возникновение одних из них влечет за собой появление других. По мере усложнения познаваемых процессов и возрастания роли абстрактно-теоретических идеализаций, познавательная роль ассоциации уменьшается. Но ассоциативный переход от одного образа к другому на основании сходства или контраста встречается и сегодня.
5. Итак …
Из интеллектуальных явлений к душевной жизни принадлежат:
1) ощущения как переживания;
2) представления взятые как чистые образы (вне отношения к предметному смыслу);
3) и, наконец, сами интенциональные переживания (переживания направленности) в мысли и внимании, т. е. мысли и созерцания как чистые переживания или душевные состояния.
4) Но далее уже неизбежно обнаруживается необходимость совершенно нового понятия, помимо понятий душевной жизни и предметного сознания, – понятия духовной жизни как высшей и более глубокой формы объективного сознания, чем предметное сознание в его обычном смысле; в силу такого соотношения предметные чувства (как и хотения и т.п.), не входя в состав душевной жизни целиком, вместе с тем входят в состав той конкретно оформленной и обогащенной душевной жизни, которую мы имеем в виду под именем духовной жизни.
4. Эмоциональные явления
1. Эмоции
Эмоции (лат. emovere – возбуждать, волновать) – особый мир психических состояний, связанных с инстинктами, потребностями и мотивами и оказывающих значительное влияние на восприятие и познание человеком окружающего мира. Эмоции имеют сложную структуру, разнообразны как по сути, так и по форме выражения. Они зависят от чувственной организации человека (темперамента, особенностей психики и т. д.) и во многом характеризуют отношение человека к миру, его активность, ценностно-ментальную специфику. Эмоции выражаются в форме интегральных переживаний радости, страха, удовлетворения или неудовлетворения и выступают важным фактором деятельности человека, в том числе и познавательной.
[pagebreak]
Эмоции – реакции человека и животных на воздействие внутренних и внешних раздражителей, имеющие ярко выраженную субъективную окраску и охватывающие все виды чувствительности и переживаний. Связаны с удовлетворением (положительные эмоции) или неудовлетворением (отрицательные эмоции) различных потребностей организма. Дифференцированные и устойчивые эмоции, возникающие на основе высших социальных потребностей человека, обычно называются чувствами (интеллектуальными, эстетическими, нравственными).
2. Чувства
ЧУВСТВА – переживание человеком своего отношения к окружающей действительности (к людям, их поступкам, к к.-л. явлениям) и к самому себе. Кратковременные переживания (радость, печаль и т. п.) иногда называют эмоциями в узком смысле слова в отличие от ч. как устойчивых, длительных переживаний (любовь, ненависть и т. п.). Ч.– особая форма отражения действительности; они отражают отношение людей друг к другу, а также к объективному миру. Ч. человека, детерминируясь генетически, формируются об-вом; они играют огромную роль в поведении, в практ. и познавательной деятельности Ч. Являясь сигналами успешности или неуспешности выполнения деятельности, соответствия или несоответствия предметов и явлений потребностям и интересам человека, Ч. выполняют роль интегральной оценки и тем самым занимают существенное место в регуляции деятельности людей. Ч. могут быть активными (стеническими), имеющими положит. эмоциональный тон – удовольствие (радость и т. п.), и пассивными (астеническими), имеющими отрицат. эмоциональный тон – неудовольствие (печаль и т. п.). Стенические Ч. повышают жизнедеятельность человека, астенические – понижают ее. Среди Ч. выделяются специфические виды их – настроения, аффекты (сильные, бурно протекающие эмоц. переживания – ярость, ужас и т. п.), страсти. Настроение – длительное (в сравнении, напр., с аффектом) эмоциональное состояние (радостное, угнетенное и т. п.), к-рое придает определенный эмоциональный тон, окраску всем др. переживаниям, а также мыслям и действиям человека. Страсть – сильное, глубокое Ч., захватывающее человека надолго. Особую группу Ч. составляют высшие Ч. – нравственные (Ч. долга, чести, коллектива и т. п.), эстетические (Ч. прекрасного), интеллектуальные (Ч., связанные с удовлетворением познавательных интересов, с решением мыслительной задачи и т. д.).
5. Волевые явления
ВОЛЯ – способность к выбору деятельности и внутренним усилиям, необходимым для ее осуществления. Специфический акт, несводимый к сознанию и деятельности как таковой. Осуществляя волевое действие, человек противостоит власти непосредственно испытываемых потребностей, импульсивных желаний: для волевого акта характерно не переживание "я хочу", а переживание "надо", "я должен", осознание ценностной характеристики цели действия. Волевое поведение включает принятие решения, часто сопровождающееся борьбой мотивов (акт выбора), и его реализацию.
Чувства и волевые явления принадлежат к душевной жизни лишь поскольку они беспредметны, поскольку они суть чистые переживания. Но как мы знаем, сфера чистого переживания граничит не только с предметным сознанием, но и с самосознанием. Но именно в области волевой жизни самосознание играет первенствующую роль. Сознательное в этой области значит прежде всего определенное самосознанием, отмеченное участием Я как центра сознания.
(В состоянии бреда утрачивается понимание предметного значения ощущений и представлений).
Душевная жизнь носит характер процессуальный, она есть поток душевной жизни. Но то, что делается или совершается в душевной жизни, не делается ни с "нами" или "в нас", ни "нами" по причине того, что в душевной жизни как таковой не существует никакого "мы", отличного от того, что "делается" – ибо то, что делается в душевной жизни, и есть (на этой ступени) мы-сами! Она не есть a priori замышленное действие субъекта, а есть чистая жизнь, образующая наше существо и сознаваемая именно в самый момент её переживания, в нераздельном единстве с процессом этого изживания или осуществления. Мы сами движемся в душевном потоке (а не смотрим на его как в кино). Изменчивость душевной жизни есть наше собственное существо; оно насквозь пронизано специфической внутренней устремленностью или тяготением, а не есть как бы посторонний зритель, перед которым эта изменчивость развертывалась бы как объективная смена состояний. Она есть живое слитное становление (это хорошо обрисовал Бергсон).
Душа производит согласие на принятие образа; даёт согласие на него, на слияние с ним. Либо на отталкивание его. И это есть реальные качественные стимулы, направляющие движение душевной жизни. В силу их одна идея вкореняется в нас, удерживается, усиливается, другая – изгоняется, ослабевает, бледнеет, исчезает, и это есть не собственное дело самих идей и не наше произвольное действие, а дело первичных сил самой душевной жизни. И этими стремлениями и силами являются у нас не "удовольствие и страдание" как чисто пассивные состояния или чувства специфического содержания, а общий и притом динамический момент одобрения и неодобрения. Именно в этих первичных моментах проявления душевной силы или действенности усматривается качественная первооснова динамического, так называемого волевого начала душевной жизни. На нём основан весь дальнейший механизм волевых явлений, особенно выступающий в предметном сознании и прослеженный в нём. В составе чистой душевной жизни эта первичная оценка и элементарное "стремление" есть одно и то же: одобрять, принимать душевное состояние – значит именно влечься к нему или тяготеть к его осуществлению, отвергать, не одобрять его – значит отталкиваться от него или отталкивать его от себя. Здесь нет ещё сознания или оценки, которые предшествовали бы стремлению или действенности в отношении объекта оценки: само тяготение и отталкивание и есть здесь единственная действенность, которая поэтому есть не реакция на предшествующее состояние сознания, а чистая первичная акция; это чисто внутренний динамизм самопротивоборства или самоосуществления душевной жизни, силой которого осуществляется самый ход душевной жизни.
Гедонизм, однако, смешивает динамический характер одобрения и неодобрения с чисто пассивными "чувствами" и эти пассивные чувства делает предметным содержанием и в этой форме двигателями или причинами производных от них стремлений. Непосредственное, чисто душевной единство первичных актов одобрения и неодобрения он берёт не полностью, а частично (как чисто "чувство"), и этот частичный момент объявляет затем универсальной первоосновой всей волевой жизни.
6. Сложные связи
1. Связь ощущений и представлений с чувствами
Связь "ощущений" и "представлений" с тем, что называется "чувствами", давно отмечена в психологии. Но, как уже указано выше, связь эта большей частью мыслится чисто внешней, как некоторого рода сопутствование разнородных элементов. Уже самый спор о том, возможно ли в чувствах собственное качественное многообразие, кроме различия между "удовольствием" и "страданием", или же все качественное многообразие должно быть отнесено за счет "интеллектуальной" стороны (так что богатство и разнообразие волнующих нас чувств, настроений и пр. оказывается собственно иллюзией, и наша эмоциональная жизнь есть лишь монотонное чередование удовольствия и страдания – поистине невеселая жизнь!), – этот спор показывает, сколь внешней мыслится здесь связь этих двух сторон. "Ощущения" и "представления", с одной стороны, "чувства", с другой стороны, представляются глубоко, коренным образом различными явлениями, между которыми лежит непроходимая пропасть, и именно новейшая психология старательно подчеркивает глубину этого различия. Мы уже указали источник этого взгляда: поскольку под "ощущениями" и "представлениями" разумеются мыслимые в них или через них предметные содержания, они действительно принципиально отличны от чувств: они суть знание, чувства же – лишь переживания, лишенные всякого элемента знания. Усмотрение этого основополагающего различия есть само по себе весьма ценное достижение. Но мы указывали также, что эта истина затемнила собой факт ощущений и представлений как чистых переживаний вне отношения к возможному через их посредство знанию. Но поскольку мы сосредоточиваемся на последних, всякое отграничение ощущений и представлений от чувств сразу же становится шатким и неопределенным. Яснее всего это видно на так называемых органических ощущениях. Когда я не извне, в качестве постороннего наблюдателя-психолога, изучаю свою душевную жизнь, а стараюсь изнутри прислушаться к ней и осветить ее сознанием, то, признаюсь, я не в силах различить, где, например, в переживании голода кончается ощущение (ощущение "сосания под ложечкой" и т. п.) и где начинается неприятное чувство; мне трудно ясно отграничить такие органические ощущения, как стесненность дыхания, начинающаяся тошнота, сжатие сердца, общее утомление, от таких чувств или настроений, как уныние, тоска, подавленность. И нужно обладать большой порочностью и душевной холодностью, чтобы уметь в своей половой жизни отличать специфически половые "ощущения" от общих "чувств". В указании на эту неразличимость состоит ведь существо известной теории эмоций Джемса–Ланге, обратившей на себя общее внимание каким-то содержащимся в ней зерном правды. Менее очевидна неразличимость от "чувств" так называемых внешних ощущений, и ей совсем уже нет места, по-видимому, в отношении "представлений". Но все это – лишь благодаря указанному смешению их как переживаний с их предметным значением.
Такие переживания, как страх бездны, восторг шири, тяготность низких потолков или узкого горизонта, снисходительная нежность ко всему маленькому, тонкому и т. п., суть не загадочные сочетания разнородных элементов душевной жизни, а проявления первичного, непосредственно переживаемого сродства ощущений или образов с чувствами. Вообще говоря: если оставить в стороне, с одной стороны, различия физиологического происхождения или условий "внешних" и "органических" ощущений и, с другой стороны, различие в их полезности для расширения знания и ориентировки в мире, то с чисто психологической точки зрения не остается никакого принципиального различия между органическими и внешними ощущениями, и мы не имеем права даже на само деление их на эти 2 класса: мы имеем лишь бесчисленно многие роды и оттенки ощущений с одинаковым общим характером как ощущений вообще; и потому и их связь с чувствами остается всюду принципиально однородной2. Если, далее, по крайней мере в отношении представлений кажется, что они гораздо отчетливее отделяются от лишь "сопровождающих" их чувств, то это – лишь потому, что они в качестве переживаний или чистых образов обычно слабее ощущений и поэтому в них на первый план выдвигается их предметное значение. Но если опять-таки сосредоточиться на их чисто конкретном, непосредственно наличном в переживании содержании, если вспомнить такие явления, как галлюцинации, иллюзии, сны, внушения (воображаемое распинание подражающих страданиям Христа ведет к появлению стигматов, воображаемое наложение горчичника у истеричных – к появлению красных пятен, по величине и форме точно соответствующих листу горчичника), наконец, если и здесь оставить в стороне вопрос о различии предметного значения представлений и ощущений – то не только трудно провести какую-либо определенную разграничительную черту между ощущениями и представлениями, но такой черты фактически нет в самой душевной жизни; и следовательно, эмоциональный характер тех и других по существу одинаков. Наконец, если от ощущений и представлений перейти к чистой мысли, к началу предметного сознания, взятому как чистое переживание вне отношения к усматриваемому или мыслимому предметному содержанию – например, к переживанию внимания или к процессу припоминания и т. п., – то неотличимость этих состояний от "чувств" или их смутная слитность с чувствами тоже бросается в глаза, в особенности в более крайних, напряженных их формах. Полугипнотическая прикованность наша к внезапно раскрывшемуся нам зрелищу, ужасающему нас или дарующему блаженство, не только "сопровождается" сильными чувствами, но сама есть нечто, ясно неотличимое от чувства или общего состояния. Мучительное припоминание чего-то важного, но забытого (неизвестно чего) или напряженное ожидание появления чего-то решающего и окончательного играет в кошмарных снах такую же роль, как кошмарные ощущения и представления. И недаром, когда в новейшее время обратили внимание на своеобразие переживания мысли, как таковой, для его определения прибегли к обозначению, которым обычно поясняют природу "чувства": его назвали "состоянием" или "положением" сознания (Bewusstseinslage). В известном смысле чистая мысль даже еще ближе к "чувству", чем ощущение и представление: ибо, подобно чувству, оно есть переживание, лишенное элемента наглядности, некое неуловимо-неопределенное, хотя вполне конкретное, общее состояние душевной жизни. И совсем не случайно мы говорим о чувстве любопытства, сомнения, таинственности, уверенности, ожидания и т. п.
2. Теория эмоций Джемса-Ланге
Но вернемся к ощущениям и представлениям. Оставим пока в стороне только что мимоходом отмеченный элемент наглядности в них и сосредоточимся еще раз на их близости к чувствам и сродству с ними. Мы уже упомянули о теории эмоций Джемса–Ланге. Как известно, эта теория объясняет чувства как комплекс или итог органических ощущений. При этом, очевидно, предполагается, что генетически или по крайней мере чисто логически "ощущение" есть нечто более первичное, чем "чувство": ведь лишь в силу этого сведение чувства к ощущениям содержит "объяснение" природы чувства[8].
[pagebreak]
Но не впадаем ли мы при этом в основное заблуждение "психической химии", которое так красноречиво изобличил сам Джемс: не принимаем ли мы здесь последние результаты психологической абстракции за реальные первичные элементы? Сенсуализму, как простейшему и самому наглядному объяснению, можно сказать, "везет" в психологии: то и дело в него впадают даже его принципиальные противники. Принимая основное содержание теории Джемса–Ланге, по крайней мере в умеренной форме утверждения неотделимого соучастия органических ощущений в составе "чувства", присмотримся, однако, к ее логическому построению. Что генетически отдельные разрозненные ощущения не предшествуют их слиянию в общее чувство или эмоцию, в этом вряд ли кто будет сомневаться.
Скорее все признают бесспорным, что душевная жизнь начинается с состояния смутного, слитного единства и лишь позднее дифференцируется на сложное многообразие. Но и чисто логически многого ли мы достигаем, "сводя" чувство к природе "ощущения"? И если даже кое-что при этом объясняется, не имеем ли право также и обернуть это соотношение? Не значит ли это, с другой стороны, что так называемое ощущение (по этой теории – по крайней мере органическое) с самого начала содержит в себе что-то похожее на чувство и есть само зародышевое чувство – ибо как иначе комплекс ощущений мог бы создать своеобразие "чувства"? То, что вызывает протест непосредственного сознания против этой теории и придает ей характер парадокса, и притом какого-то оскорбительного, обездушивающего нас парадокса (наша печаль есть только ощущение слезотечения, поникновения головы, стесненности дыхания и пр.!), есть именно сведение такого живого, полного, внутреннего переживания, как "чувство", к комбинации холодных, чисто "объективных", чуждых нашей интимности ощущений. Не предполагает ли это, напротив, что само ощущение совсем не есть то, что под ним обычно разумеют, что оно само в себе не есть что-то безразличное для нашей интимной жизни, чисто объективно-качественное, какая-то "равнодушная природа" в нас самих, а, наоборот, есть именно живое, интимно-душевное состояние?
Мы не предлагаем поставить теорию Джемса–Ланге вверх ногами и сводить "ощущения" к "чувству". Ибо под чувством по большей части разумеется именно то, что остается за вычетом ощущений как бесстрастных качественных данных; и чисто логически парадоксальность этой теории состоит в том, что мы невольно совершаем в ней смешение понятий: то, что остается за вычетом ощущений, так понимаемых, должно быть, в свою очередь, комплексом ощущений! Мы приходим лишь к выводу, что "ощущения" и "чувства" суть соотносительные, лишь логически отделимые понятия: не только нет ощущений без чувств и чувств без ощущений, но то и другое – поскольку именно каждое из них мыслится изолированно, как особый, замкнутый в себе качественный элемент душевной жизни – вообще не суть в отдельности конкретные явления, а суть лишь абстрактные моменты целостного переживания. Пусть называют его как угодно, но конкретно ощущение само в такой же мере есть чувство, в какой чувство есть комплекс ощущений. И если под чувством мы условимся разуметь всякое конкретное общее душевное состояние, то всякое ощущение, как и всякое переживание вообще, необходимо есть чувство – именно в силу того общего условия, что в душевной жизни нет разъединенных единичных явлений, а есть лишь видоизменения или моменты общего душевного состояния. В конце концов все сводится здесь к действительно последовательному преодолению грубого заблуждения "психической атомистики". Естественнее всего под "чувством" разуметь целостное конкретное состояние душевной жизни, характеризуемое именно со стороны своего общего качественного своеобразия. Тогда ясно, что ощущение, взятое как конкретное переживание, само есть чувство, а взятое как что-то отличное от чувства, есть лишь абстрактный ингредиент чувства. Иначе говоря, не целое есть здесь, как и всюду в душевной жизни, продукт сложения своих элементов, а, наоборот, так называемые элементы суть лишь производные стороны абстрактного разложения первичного целого и конкретно мыслимы лишь в составе целого.
3. Ассоциации по смежности и по сходству
С этой точки зрения можно оценить 2 общепринятых принципа ассоциации – по смежности и сходству. В отношении принципа смежности нужно прежде всего строго отличать смежность переживаний и процессов познавания от смежности самих объективных содержаний: психологически между ними нет ничего общего, хотя фактически они естественным образом часто совпадают. Если историк, например, от мысли об эпохе Цицерона и Цезаря переходит к мысли о начале Римской империи, то эта "ассоциация" коренным образом отлична от той "смежности", которая имеет место, как, например, восприятие местности, в которой мы провели детство, приводит нам на память наши детские годы. В первом случае мысль так же легко могла бы, например, от Цезаря перейти к Наполеону или от эпохи расцвета римской образованности к эпохе ее упадка и т. п., во втором случае ход воспоминаний мог бы навести нас на мысль, например, о совершенно другой, отдаленной местности, в которую мы потом переселились, или о героях Купера, которыми мы в то время увлекались, и пр.
Словом, принцип смежности имеет серьезное значение лишь в качестве смежности _душевных переживаний и есть главнейшая форма синтеза по субъективному единству предметного сознания (главнейшая, но не единственная; ибо сюда же должна быть отнесена ассоциация по сходству эмоциональной реакции, общего .самочувствия и т. п.). Ассоциация же по сходству – за исключением только что [указанного типа сходства переживаний – есть частный случай ассоциации по объективным отношениям и связям, который следует поставить в один ряд с ассоциацией по контрасту, по отношению причинной или логической связи, по объективной пространственной или временной смежности воспоминаемых предметов и т. п. По преобладанию того или иного типа ассоциаций можно было бы разделить людей на типы "объективного" и "субъективного" умственного склада, и такая классификация имеет чрезвычайно большое характерологическое значение.
4. Отличие образа от чувств
Теперь мы можем, без опасения впасть в "психическую атомистику", отметить своеобразие "ощущения", или "образа" вообще, в отличие от чувства. Это есть упомянутый выше момент наглядности образа. Но что значит наглядность? Два ближайшим образом навязывающихся здесь понимания должны быть, очевидно, исключены. Наглядность образа не может означать его конкретности, его, так сказать, "присутствия воочию" как некой самодовлеющей и полной реальности в душевной жизни. Ибо эта конкретность присуща ведь и чувству, есть свойство всякого вообще "переживания"; более того, поскольку чистый момент ощущения, как таковой, мы отличаем от чувства, конкретность есть как раз признак самого чувства, и только его одного. Во-вторых, наглядность образа не может означать его предметности, его познавательного значения или смысла; ибо образ, как таковой, есть чистое переживание, а никак не предметное содержание, и мы уже не раз подчеркивали необходимость и важность различия между тем и другим. Однако это второе возможное понимание смысла "наглядности", будучи само по себе, в указанной своей форме ложным, способно одно лишь, кажется, навести на верное понимание. Наглядность образа, как таковая, не тождественна с его предметным смыслом или содержанием; но ее существо целиком исчерпывается этой способностью или возможностью образа стать предметным содержанием или привести к нему. В самом деле, что остается в образе за вычетом того, что он есть конкретное душевное состояние (ибо в этом качестве он есть чувство)? То, что он есть знак некой реальности, отправная точка возможного познания.
Отправной точкой специфической актуализации или саморасширения душевного бытия служит чувственный материал в лице ощущений и образов. Момент самого движения от ощущений к идеальному единству, незаконченное пребывание как бы на полпути между отправной и конечной точкой есть то состояние предметного сознания, которое зовется мыслью (и которое может иметь разные степени актуализованности или потенциальности, смотря по близости или отдаленности от своей конечной цели). Это есть промежуточное, как бы сумеречное состояние между слепым переживанием и чистым светом знания. Относительная, ближайшая познавательная проясненность или опознанность частичного, непосредственно данного материала ощущений и образов есть восприятие и представление. Наконец, уловление или достижение самого идеального всеединства есть то, что зовется интуицией или (сверхчувственным) созерцанием1.
[3] Это хороню описано у Джемса, Princ. of Psychol. II, стр. 133 и ел.*
[4] Таковы "fringes" Джемса**, "Bewusstseinslagen" вюрцбургской психологической школы.
[5] по справедливому замечанию В. Эккермана.
[6] ФейербахЛ. Избр. философ, произв. М., 1995. Т II. С. 632-633.
[7] Рассел Б. Человеческое познание, его сфера и границы. М., 1957. С. 200.
[8] Мы оставляем здесь в стороне, очевидно, неопределенное и трудно осуществимое различие между "эмоциями" и "чувствами вообще". Если мы не ошибаемся, в духе авторов этой теории и по существу дела здесь должна быть допущена некоторая однородность.
| |
|
|
|---|
| 1. Что же такое душа?
Когда мы в обыденной речи говорим о нашей "душе", мы имеем в виду именно особую реальность – это внутреннее бытие субъекта, хотя обычно и неразрывно слитое с тем специфическим началом идеального света, которое мы зовем сознанием, но не тождественное с ним.
Отождествление души или душевной жизни с сознанием или основано на смутном, нерасчлененном понятии сознания, когда в нем идеальный момент сознательности, как таковой, не отделен от момента конкретного реального носителя этого чистого безличного света, или же необходимо ведет, додуманное до конца, к самому примитивному пантеизму, для которого существует лишь одно всеобъемлющее безличное сознание – на пути к чему и стоит современная гносеология, поскольку субъект сознания тождествен для нее с самой формой "сознания вообще". Напротив, непосредственное усмотрение душевной жизни как конкретной реальности ведет к признанию, что душевная жизнь, как таковая, не тождественна сознанию.
Рассмотренные явления "подсознательной" душевной жизни важны для нас прежде всего как показатели внесознательности душевной жизни. И центр спора между сторонниками и противниками "бессознательного" или "подсознательного" лежит лишь в вопросе, тождественна ли душевная жизнь с сознанием и исчерпывается ли она им одним, или же, будучи носителем сознания, она, как таковая, отлична от него. Ответ на этот вопрос теперь для нас не может быть сомнительным: существо душевной жизни лежит в переживании как таковом (экзистенции), в непосредственном внутреннем бытии, а не в сопутствующем ему сознании.
Душа – это конкретное единство центральной духовно-формирующей инстанции душевного бытия с формируемой ею стихией душевности. Душа есть своеобразное начало, промежуточное между временным потоком эмпирического телесно-предметного мира и актуальной сверхвременностью духовного бытия и в силу этой промежуточности соучаствующее в той и другой сфере бытия (близко к Платону).
[pagebreak]
2. Метафизическое
Нашему "Я" как конкретному носителю непосредственного бытия уже присущ специфический характере абсолютности. Но иной момент абсолютной значимости, ценности или авторитетности обнаруживается в высших, трансцендентных душевной жизни в собственном смысле, направляющих и формирующих силах нашего бытия, в лице которых наше субъективно-индивидуальное "я" становится непосредственным проводником начал духовного порядка – нравственной, религиозной, познавательной, эстетической жизни.
Как ни различны эти 2 чувства или сознания абсолютности – их различие можно было бы конкретно иллюстрировать на примере различия между слепым, эгоистическим ужасом смерти и светлым, спокойным настроением добровольного самопожертвования ради высшей цели, – между ними есть и нечто общее: оба они суть разные формы самоутверждения, переживания абсолютного корня нашего единичного "Я". И можно наметить конкретные явления душевного бытия, в которых очевидная разнородность между низшей и высшей формой абсолютности нашего "Я" как бы совершенно погашается, сменяясь каким-то трудно выразимым единством их обеих или промежуточной между ними формой абсолютности.
Каждая личность во всех могучих первичных своих побуждениях – от низших до высших – непосредственно, хотя бы лишь в смутной форме, сознает абсолютную метафизическую основу своего бытия. Но тогда как животный страх смерти заключает в себе то противоречие, что содержит сомнение, в абсолютной прочности абсолютной первоосновы бытия, т. е. одновременно и сознает эту абсолютную первооснову, и не верит в нее, смешивая ее с преходящим эмпирическим существованием, – самоутверждение высшего порядка основана на действительном сознании абсолютности, сверхиндивидуальной значимости и силы первоосновы личного бытия и тем самым заключает в себе непосредственную очевидность ее вечности.
Вера в личное бессмертие есть в конечном счете всегда сознание, что первооснова личности есть именно обнаруживающийся в ней ее абсолютный смысл, который по самому понятию своему неразрушим. В этом смысле Гете глубокомысленно замечает, что лишь тот заслужит бессмертие в иной жизни, кто верит в него и тем самым обладает им уже в этой; и эти слова суть лишь почерпнутое из непосредственного опыта гения подтверждение общепризнанной религиозной истины, что бессмертие даруется душе за ее веру. – Под верой здесь, конечно, было бы нелепо разуметь какое-либо определенное мнение в смысле теоретического убеждения; она может значить лишь то живое знание, которое есть вместе с тем само реальное существо нашей души и ценность которого состоит не в том, что оно отвлеченно опознано, а в том, что в его лице в нас реально присутствует та живая инстанция высшего света, которая сама по себе есть гарантия нашей вечности. Именно эта сущность веры в личное бессмертие как сознания или, вернее, живого самоосуществляющегося присутствия в нас абсолютного смысла и ценности нашей личности объясняет вместе с тем ту черту трагического сомнения в бессмертии и суровой борьбы за бессмертие, которая присуща именно живой религиозной вере, а не холодному метафизическому убеждению.
[pagebreak]
Вечность самого абсолютного смысла или света бытия в нас есть нечто самоочевидное для нас. Но остается под сомнением, в какой мере прочно мы сами, т. е. наша личность, укоренены в нем. Или, так как этот вечный свет есть не неподвижное бытие, а по самому существу своему есть творческая действенность и познавательное озарение, то простое смутное его присутствие в нас равносильно лишь возможности бессмертия для нас, актуальное же бытие его в нас или единство с нами лишь осуществляется нами самими, всем ходом нашей жизни, в течение которой мы должны стать тем, что мы потенциально есмы, – должны еще осуществить в себе то истинное наше "Я", которое по самому существу своему вечно.
В лице внутренней духовной жизни мы имеем живое единство тех двух начал предметного сознания и формирующей энтелехии, которые мы выше рассматривали обособленно и которые в низших слоях душевного бытия и существуют независимо друг от друга.
3. Вчувствование
В явлениях этого рода мы имеем – вопреки нашим обычным классификациям – явления непосредственного внутреннего единства переживания с предметным сознанием, и притом единства не формального, в силу которого предметное сознание имеет вместе с тем сторону, с которой оно есть переживание, а материального, в силу которого явления такого рода по своему содержанию суть неразложимое далее единство или промежуточное состояние между "переживанием" и предметным сознанием; само "переживание" не есть здесь нечто "только субъективное", а предметное сознание не есть холодная интеллектуальная направленность; мы имеем здесь, напротив, направленность и предметно-познавательное значение самого эмоционального переживания, как такового. Наше "впечатление" есть чувство, раскрывающее нам объективное бытие. "Вчувствование" есть в действительности прочувствование, эмоционально-душевное проникновение в природу объекта, – переживание, которое, будучи одновременно и субъективно-душевным явлением, и объективным познанием, возвышается над самой этой противоположностью и образует явление sui generis (по преимуществу). В этом своеобразном явлении нам не трудно теперь признать элементарное обнаружение духовной жизни, т. е. того типа жизни, в котором само существо нашего "душевного бытия" не есть нечто только субъективное, а укоренено в объективном бытии или органически слито с ним.
[pagebreak]
Понятие этого живого знания как знания-жизни, как транссубъективного исконно-познавательного надындивидуального переживания столь же важно в гносеологии, как и в психологии. При свете этого понятия мнение об исключительной субъективности и замкнутости душевной жизни обнаруживается как слепой предрассудок. Внутренний, как бы подземный мир наших переживаний не есть подземная тюрьма, в которой мы отрезаны от внешнего мира. Именно потому, что этот подземный мир есть не какой-то ограниченный, замкнутый снизу колодезь, а имеет бесконечную глубину, в нем как бы открываются ходы, соединяющие его изнутри с другими подземными кельями, и эти коридоры сходятся на некоторой глубине в обширном, свободном пространстве, из которого весь светлый Божий мир виден лучше и глубже, чем с поверхности или из маленького отверстия, соединяющего с ним нашу единичную подземную келью. Нет надобности ссылаться на переживания мистического или религиозного порядка в узком смысле слова, чтобы усмотреть эту незамкнутость, транссубъективность, надындивидуальность душевной жизни. Самые обыденные явления человеческой жизни объяснимы только при усмотрении этой стороны душевной жизни; и то, что эти явления могли оставаться необъясненными и представлять собой неразрешимую загадку, есть testimonium aupertatis традиционных философских предпосылок эмпирической психологии. Таков уже факт общения между людьми, на котором построена вся социальная и нравственная жизнь человека и с которой связана вся его духовная жизнь. Факт общения, знания чужой душевной жизни, непосредственной практически-жизненной связи между людьми этот загадочный для современной психологии и гносеологии факт – есть простое выражение транссубъективности переживания, наличности в душевной жизни такого пласта, в котором она есть не "моя личная жизнь", а жизнь сверхиндивидуальная, через которую моя жизнь соприкасается с "твоей" или чужой вообще. В силу этого же моя жизнь есть часть жизни моей страны, нации, государства, человечества, может осуществлять в себе объективные, надындивидуальные содержания права и нравственности; и в силу этого же мне изнутри доступны надындивидуальные содержания искусства и религиозной жизни. В силу этого, наконец, всякое вообще познавательное соприкосновение с объективным бытием в известной мере есть или по крайней мере может быть и душевным соприкосновением с ним – его внутренним переживанием, т. е. тем, что мы называем духовной жизнью. | |
|
Всего 94 на 10 страницах по 10 на каждой странице<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >> |
|
|
|
